– киты обрастают ракушками и домами. Царапины уходят, освобождая место новым

– расстояние кончиков косточек груши

– Прага? может, туда? нет моря, но улицы узки

– а Неаполь? но там страшные жулики на юге

– жуликов перепрыгнем. Тут тугой беспалостью спин и ключиц, вперед(и) дождем облепиховой тишиной

– апельсин стал немного синим – дело к апрелю. Крыши – конверты, а прожилки – истлевающих писем

– лучше присутствие твоего молчания, чем молчание твоего отсутствия. А ещё лучше удвоение молчания

– ух

– ты не только ухай, ты прилетай

– люди – искры, скрываются быстро

– в твой костер – каштаны и вербу

– сплю вокруг кулака собранной в напряжении гортанной лёгкости, ветер швырял её обжигающей по краям бесчувственной медузой по небу, шея-кузнечик – говорят, если держаться за воду, то выключать свет и прятаться в разрывах «иди сюда» сегодня – найти скоростное погружение и разболтать о нём – потерять укрытие от ветра и дождя – боюсь собрания вчерашней ночи скрипящим воздухом – с таким скоро пить вино из за(о)конного винограда

– спина раскапывать и звенеть, (вы)носить. Дождь на плечи волосами воды, вино будущей страны

– медленно о медленном Шамшаде Абдуллаеве в горячий сон из дождевого бега. Вернули хороший альбом по модерну, взятый одиннадцать лет назад – приходи смотреть

– сажая косточки в течение корабля. Как твоя лекция о Драгомощенко?

– почти не понимая почти не читавшим. Драгомощенко яркий – не предметами, у него все приглушено, пейзаж – падающие листья, осока, мусорные баки. Вспышками связей, выходящих из предметов

– Драгомощенко антиинициационный. Инициация – рассказ об устройстве мира, вписывание в ясную и прочную картину социального. У Драгомощенко – обнаружение текучести в прочном, и неустранимости этой текучести

– темнота пальмовых веток под подушкой шестипалой корой выше запаха подушки на удвоенный взгляд навстречу

– раскрытым до Гауди летом – чисткой зубов островами громоустойчивых бакланов всё в подошве левого мизинца – не спеша вереница с воздухом рукой в кармане венецианского двора – группой ветра

– тюльпаны обиделись и нагнетают тени. Земля в ногах. В весенних цветах тени больше. Они утренние-вечерние, и что-то от зимы ещё в них. Больше сумрака и синего. Оставляют свои сухие тени на плечах-ножницах – у тебя (ли) дождь неразложенным креслом к велосипедной пятке?

– внимательность у Казакова не отпускает, держится за свой объект – время, железо, волосы и губы, молчание, гости, зеркала и отражения – но почти не продвигается дальше. Даль почти не меняется. Железо метафорически, кажется, может заменить всё: небо – время суток – поцелуй

– почему железо? сверкающая жёсткость, наносящая рану? У Казакова много напряжения и боли, хотя чаще не названных прямо

– глаголы меняют объект и направляются теперь на подлежащее: «От хозяйки не ускользнуло». Дальше пропадает и глагол: «Они умолкли, – вернее, просто они»

– скорее не пропадание, а размывание во множество? Они – наличные и совершающие множество действий?

– почти нет телесности? Волосы, губы, локти – скорее часть пространства, а не человека

– при том, что у него развитая предметность. Может быть, человек продолжается в крышах и воздухе, это тоже его тело, причем более точное и подходящее. Волосы и губы одного порядка с этими новыми частями тела

– у Казакова много военных. Не видел ли он в войне романтику, как в карточной игре? У него вставки и с описанием виноделия. Вино – тоже часть романтического мира? Но эти вставки сухи, фактичны, некоторый контрапункт совершающей сложные скачки ассоциативности, опора для неё?

– некоторые исторические места обретают новый смысл: буркандья – не мёртвый поселок на Колыме, но новый тип мысли и прозы. И постоянные сомнения и сбои вокруг речи. «Это показалось словами, а было другим»