– Шаха еще нет, – сообщил Маультир.

– Как нет?! – возмутился Вассеризель. – Почему нет?

– А он еще того… После вчерашнего… Дрыхнет еще, – ехидно заметил Жаба. – Небось до вечера так и проваляется.

– Проваляется?! – Ушастый швырнул лопату под ноги и принялся выбираться из ямы. – Я ему сейчас покажу «проваляется»! Я его всю дорогу до пастбища на пинках…

– Стой! – Кругляк попытался придержать Ушастого за край рубахи, но получилось это у него не совсем удачно – Вассеризель съехал вниз вместе с полупудом земли, за которую он цеплялся. – Праздник же у парня.

– Праздник был вчера, – хмуро заметил Жаба. – И вообще – пить надо меньше. А то дорвался, понимаешь. Правы были Отцы-Основатели – рано вас, сопляков, в семнадцать к спотыкаловке подпускать.

– Это его дядюшка Короед постарался, – встрял Маультир. – Выставил бочонок молодого вина, ну, того, что в позапрошлом месяце с ярмарки привез. А у него, у вина-то, нрав ведь известно какой коварный – льется в пасть, словно вода родниковая, а потом бах – и с копыт долой. А Шах-то…

– Сам-то ты, – проворчал Партигген, – можно подумать, давно усами обзавелся. Думаешь, девки не видят, что они у тебя углем подведенные?

– Ха! – Ушастый наконец выкопался из-под устроенного им обвала, но, к немалому удивлению остальных, не стал извергать по этому поводу проклятий, а наоборот – радостно осклабился.

– Я тут подумал, – сообщил он. – А ведь во всех Дудинках один Шах про это, – Ушастый мотнул головой в сторону драконьих туш, – ничегошеньки не знает. Вот смеху-то будет, когда он вечером проснется!

На этой реплике достоверно восстановленный ход беседы обрывается и вряд ли когда-либо будет продолжен. Если до нее показания всех говоривших были четкими и непротиворечивыми, то после слов «вот смеху-то будет» они моментально становятся сбивчивыми и путаными. Поэтому точно определить, кому же именно принадлежала та злосчастная идея, оказавшая столь большое влияние на дальнейшую судьбу как дудинцев, так и многих других обитателей Запустенья и иных земель, установить невозможно. Может быть (и даже вероятно), тайна сия ведома богам, но, как известно, боги очень неохотно делятся своими тайнами с кем бы то ни было, в том числе и с другими богами.

За всю свою жизнь Шах никогда раньше не предполагал, что самый обычный луч солнца – не такой уж и яркий – может вызвать столь жуткий приступ боли, причем не только в глазах, но и в голове. Вслед за головой взвыло все остальное тело. Шах было попытался озвучить эти ощущения соответствующим воплем, но звук, который он сумел выдавить наружу, даже за слабый стон мог сойти лишь с очень большой натяжкой.

– Вроде просыпается, – произнес кто-то, стоявший в изголовье, и эти слова мигом принялись грохочущим эхом носиться от одного шахова уха до другого: «Просыпается, просыпается, рыпается, ается…»

– Точно, просыпается, – согласился второй голос. – Ишь, какую рожу-то скорчил. Ему б щас кисленького чего-нибудь али солененького.

– Да где ж я после вчерашнего-то возьму солененького с кисленьким? – возразил первый голос, в котором Шах, несмотря на громыхание, начал узнавать что-то до боли – и еще какой! – знакомое. – Все, почитай, что было, то и подмели. Разве что у соседей спросить…

– И то верно. Слышь, Хеннок, сгоняй-ка к Плющикам…

Прозвучавшие имена показались Шаху смутно знакомыми, но попытка вспомнить что-либо поподробнее немедленно аукнулась еще более жутким приступом головной боли.

– Но я ж тоже хочу видеть…

– Цыц! – прикрикнул второй голос. – А ну дуй… Когда старшие говорят.

До Шаха донесся дробный топот, после чего на некоторое время воцарилась совершенно замечательная, можно даже сказать, блаженная тишина.