– Ну что – довольны? А на себя-то в зеркало давно смотрелись?

Странным образом твои обидные слова возымели действие, смех прекратился. Один из парней пружинисто встал из-за стола и унёс останки сломанного стула.

– Чего вы до них докопались? – снова вступилась за нас Божуля. – Грех смеяться над убогими. А если покалечите ненароком, потом же отвечать придётся.

– Ладно, – пробубнила Спринтерша примирительно, – ребята просто дурачатся, стул случайно оказался поломанным. Вон там ваша кровать, рядом с Полубабой. – И она ткнула пальцем в свободную койку у противоположной от окна стены.

Наша новая соседка Полубаба – изжелта-бледное разумное существо с жиденькими засаленными волосами, – как нам стало известно позже, – была полностью парализована в нижней части тела.

– А ты на нас не вали, – отозвался один из парней – тот самый «поэт» – с деревянным протезом вместо ноги. – Кто знал, что они такие слипшиеся? Поди, разгляди их под простынёй. Налить вам водки? – обратился он к нам вкрадчиво и жеманно.

Ступая нерешительно, точно по тонкому льду, мы осторожно добрались до кровати; я скорее мешковато тащилась, держась за ушибленный бок, нежели вышагивала уверенной поступью. Тем временем ребята наполнили стакан мутной жидкостью из бутылки и протянули нам. Одним махом ты осушила половину, сморщилась, повела плечами, закусила великодушно протянутым хлебом; я недоверчиво допила остатки. От усталости на сытый желудок нас мгновенно развезло; мы грузно опустились на кровать и натянули на себя одеяло. Говорить совсем не хотелось, думать – тоже.

В интернате постоянно устраивались попойки, в которых принимал участие абсолютно каждый. Подростки практически насильно заставляли пить друг друга – дело ничуть не странное: так приятно втянуть ближнего в гадость, в которой по уши погряз ты сам. Днём бутылки прятались под подушками или в шкафах, вечером их ставили одна на другую и придвигали к стене. Ночью все склянки собирали и незаметно относили на кухню, где их тщательно прятали в холщовых мешках с картофельными очистками. Способов на самом деле было немало, но кухня являлась самым надёжным, а значит, и самым предпочтительным вариантом.

– Не свезло вам, не свезло! Это не просто хреновый интернат, а самый худший из всех, где я был. Все, кто здесь «квартирует» – всевозможные калеки со страшными диагнозами, – начал один из парней, здоровенный малый по кличке Швея, с длиннющим, уродливо сшитым шрамом под правым глазом. Слушая чужие откровения, сквозь пьяный дурман меня сверлила навязчивая мысль: «Какие у всех свинские клички. Они больше позорят того, кто их даёт, чем тех, кто их носит». – Красивая, но лютая директорша, тупые воспиталки, отвратный хавчик, – продолжал Швея заунывным тоном. – Учителя, может, и не самые плохие, но им всё по барабану: пришли, оттарабанили и отвалили. Наш корпус ещё ничего, тут почти все ходячие. А вот соседний – полный мрак, там одни лежаки и воняет смертью.

– Да и бог с ними, – встряла в разговор Божуля.

– Ну, всё уже, заткнитесь оба, – прервала их Спринтерша, затем обратилась к нам: – Родители есть?

– Родители есть, – ответили мы невозмутимо, будто нарочно передразнивая её снисходительный тон.

– Чего ж они вас сюда спровадили? – простодушно удивилась Полубаба.

– Да кто на такое смотреть захочет? – встрял в разговор «поэт» и погрозил нам пальцем.

– Детдомовки вы, – вдруг повеселела Спринтерша, – свои. Швея, разливай ещё по одной.

Иногда мне кажется, что мы с тобой – сторонние наблюдатели, неспособные повлиять на происходящее. Мы сидим в кинотеатре на соседних креслах и смотрим один и тот же фильм. Люди говорят, спорят, дерутся по любому поводу, изворачиваются и краснеют, но это всё где-то там, далеко, по другую сторону экрана.