Увидев в окно приближающуюся толпу громил, Соня спрятала детей в подпол.

Сквозь щель в полу Лейб слышал, как, хохоча и улюлюкая, погромщики ввалились в лавку. Кто-то возбужденно говорил:

– …Вин до мэнэ руку протягнув, а я – хрясь! – и видрубав! А вин мэни в очи дывыться и смиеться и стрыбае, мов танцюе. Николы такого нэ бачив!

– Нэ можэ буты! – отвечал другой. – Брэшешь!

– От тоби хрэст святый! У Васыля спытай! Я сам здывувася!

– А потим шо?

– А потим вин в калюжу впав и шось крычав по-ихнему, я не зрозумив…

– Дывни воны люды, ци жыды! Их вбывають, а вони танцюють…

– Так жыд – цэ ж не людына! Дэ ты бачив людыну, шоб сала не ила?! – Жыд вин и е жыд. Так хлопци?[12]

– Так! – дружно согласились погромщики и захохотали.

Едва смех утих, кто-то произнес:

– Ну добрэ! Пан есаул, шо тут делать будем? Рубать?

– Рубать! Рубать! – радостно подхватили голоса.

Дети в ужасе переглянулись и втянули головы в плечи. И тут же услышали, как вскрикнула мама. Следом послышался голос отца. Тонким, дрожащим и заискивающим голосом, торопясь и заикаясь, папа предлагал погромщикам деньги.

– С жидов не берем… – перебил отца тот, кого назвали есаулом. – Жиды Христа продали!

– А может, взять? – предложил кто-то из местных. – С мельника Шора сто карбованцев взяли, и с этого надо!

– Правильно! – одобрил другой. – А то не по-божески выходит: один жид платит, а другой нет.

– Точно! – произнес кто-то тонким, мальчишеским и очень знакомым голосом. – И тетрадь с «кредитами» надо спалить!

Лейб узнал этот голос. Это Яник, внук дяди Василя. Лейб вспомнил, как еще два или три года назад, зимой, они играли в снежки, замерзли. И мама сушила на печке промокшую Яникову одежду, кормила его латкес[13] и поила горячим молоком. А тот ел, пил, вытирал рот рукавом и от стеснения боялся поднять глаза.

«Яник, миленький, попроси за нас!» – мысленно взмолился Лейб.

Но Яник не попросил. Более того, грязно, по-взрослому, выругался и взвизгнул:

– Сендер, пся крев…[14]

«Как же так, – подумал Лейб, – он всегда обращался к папе на “вы” и называл его “дядя Сендер”, а тут…»

– Сам отдай, а то хуже будет! – визжал Яник.

– Отставить! – повысив голос, приказал есаул. – Атаман сказал ничего не брать! Только наказывать…

После чего икнул и, судя по звуку, достал из ножен шашку.

– Геволт[15], убивают! – закричала мама.

– Готеню![16] – прохрипел отец.

– Ну, давай, хлопцы, с Богом! – деловито скомандовал есаул.

До сидящих в подвале детей донеслись звуки борьбы, грохот падающей мебели, звон разбитого стекла, и сразу – крики, стоны и мольбы родителей. Когда засвистели шашки, Лейб вжал голову в плечи, крепко прижал к себе Нохума и Лею и закрыл их уши ладонями. Но это не помогло. Дети услышали, как голоса родителей слились в один протяжный страшный крик и в мгновение оборвались.

Еще какое-то время звучали хриплые чужие голоса, слышались звон бьющейся посуды и треск ломающейся мебели. Со звоном открылась касса, затем с треском разбилось окно, другое. Заскрипела, а потом хлопнула дверь. Пьяный хохот и матерщина смешались с ржанием лошадей. Застучали копыта. И все стихло.

Сендера и Соню Гройсман похоронили на следующий день, вместе со всеми двадцатью четырьмя жертвами погрома. На старом, расположенном на холме еврейском кладбище, несмотря на проливной дождь и сильный ветер, собрались почти все жители местечка. Среди старых, покосившихся каменных надгробий с едва различимыми древними надписями стояли многочисленные евреи в черных одеждах. Чуть поодаль толпились крестьяне. У выкопанных могил поочередно молились православный батюшка, ксендз и раввин, специально прибывший из соседней Мурафы.