Это движение чувствовалось во всём, но на деле это была всего лишь – иллюзия. Он смотрел в эту розовую даль, и постепенно его глаза закрывались. Он уже не ощущал ни времени, ни пространства. Он думал только о ней.

– Что-то она делает сейчас? – спрашивал он сам себя. – Всё ли у неё хорошо?

Лягушки сегодня как с цепи сорвались! Их неугомонный хор в меленьком, затянутом ряской пруду не умолкал ни на секунду. Он встал, поправил полы пиджака и крикнул во всё горло:

– Да замолчите же вы! Сколько можно?

И уже мягче:

– Дайте отдохнуть, право слово, устал я от вас. Вот возьму и превращу в улиток безмозглых. Как квакать-то станете, оглоеды зелёные?

Этот крайний шаг с устрашением возымел своё действие лишь на минуту и снова – ква, ква, ква.

– Да что с ними сегодня?

Раньше он не позволил бы себе повышать голос на обитателей облака, ведь они скрашивали его одиночество. Он разговаривал с ними – рассказывал им свою прошлую жизнь и доверял свои сердечные тайны. Но сегодня…

Кажется, сегодня дело было вовсе не в лягушках, а в нём самом. Сегодня было ровно 100 лет с того дня, как он умер. И ровно 100 лет, как он видел её в последний раз. Она уходила прочь по розовой дорожке к самому краю облака, а он просто смотрел ей вслед, не смея окликнуть, не имея возможности догнать.

Тогда он поклялся сам себе, что дождётся её. Пусть она знает, что это место на веки вечные принадлежит им обоим. Их миленький домик, который она обставляла с такой любовью, её садик с дикими сортами ароматных роз, его любимый виноград, зреющий на сочной лозе, и их общие лягушки, глупые, но такие певучие лягушки, квакающие по вечерам вальсы самого Иоганна Штрауса. Он надеялся, что она тоже всё это помнит и знает, что он ждёт её здесь.

Но… Что-то свербило внутри, словно штопор входил в упругую пробку закупоренной бутылки. Он попробовал полить виноград, но упрямая лейка вместо зелёной лозы налила воды ему на ботинки. На его любимые и единственные ботинки. Это конечно – пустяки, иллюзия, но всё равно – обидно. Он отбросил лейку в сторону и пошёл прочь, даже не обернувшись.

– Что ж за день сегодня такой! Надо что-то сделать с этим психозом. Может – полетать?

Он поднялся над землёй метров на 10 и упал вниз, нарушив гармонию розового моря.

– Не летается!

– Хоть бы одним глазком взглянуть на неё. Прикоснуться к ней. Заглянуть под её махровые ресницы и утонуть в чернеющей бездне её глаз.

– Сол, милая Сол…

А почему бы и нет? Почему не слетать на землю и не проведать её? Ведь я ещё способен летать! Зло умерло вместе с моим измученным телом, но волшебство-то – осталось! Иначе всего бы этого не было.

Ведь здесь всё, ну почти всё, было наколдовано им, за исключением тех вещей, которые украшали их дом и сад. Их наколдовала она. Розовые кусты, белые кувшинки в маленьком пруду, тончайший фарфор обеденного сервиза и крошечные серебряные ложечки для вечернего чаепития. Ими так удобно было есть варенье из розовых лепестков. И ещё всякие разные мелочи, которые создают людям ощущение жилого пространства, радуя их глаза своим совершенством и исключительной красотой. На то она и Фея, его дорогая Сол.

– В птицу! Я могу превратиться в птицу! В белую ворону, например.

Самому стало смешно от подобной шутки. Белая ворона! Ха! Вот чудо так чудо, весь волшебный мир умер бы от смеха, увидев такое. Настроение улучшалось на глазах. По телу пробежала бодрость и замерла в сердце? И оно снова забилось часто-часто!

– Может, в воробья или синичку? – продолжал шутить он. – Да, уж больно мелки пташки для такого волшебника! Для великого волшебника в отставке! Не успеешь глазом моргнуть или клювом щёлкнуть, как окажешься в желудке какого-нибудь шелудивого кота. Не сильно страшно для бессмертной души, но позору сколько, за 1000 лет не отмоешься. Да и неприятно, поди, когда тебя переваривают.