Сестре не нравились аэропорты, поэтому раз за разом она обнаруживает себя там. В аэропорту ей кажется, что она похожа на букашку, которую вместе с другими такими же насильно поместили в какую-то лабораторию. Искусственное освещение, искусственное отопление, искусственная суматоха. Такие же букашки, как она, расползаются кто куда; все ужасно заняты, мечутся в панике и разбегаются во все стороны в поисках нужного выхода. Всех одели с иголочки и вручили по чемодану на колесиках, который тянет их за собой. И в этом ослепляющем свете следят за их малейшим движением, каждая подробность записывается на камеру. Вон букашка сейчас провела рукой по воротнику рубашки Louis Vuitton, а эта засунула палец в нос.

Что за игра на размножение проводится на этом огромном пространстве? Неужто ученые собрали нас, пока мы еще сидели в яйцах, и поместили в инкубатор с искусственным подогревом и светом, чтобы посмотреть, как мы вылупляемся и стыдливо бултыхаем руками и ногами в воздухе, переворачиваемся, выпрямляемся и воодушевленно бежим? Из замешательства в замес? Букашки стоят в очереди, букашки нарушают очередь, букашки бросаются врассыпную. Над ними бдительные глаза: подозревают, изучают.

Яйцо треснуло, задрожало, сделали рентген.

Нормально быть букашкой, если ты букашка, но, если ты человек, быть букашкой ох как стыдно.

Над ними строгие глаза. Смотри, проверяй.

Вообще это постоянное «смотри, проверяй», нависшее над дочерьми и сестрами, преследует их в каждом рождении. Как только они хотят убежать от семьи и заносят ногу, чтобы переступить порог, тут же впадают в раздумье: куда же пойти – внутрь или наружу? В этом круговороте мыслей они оказываются в аэропорту. Сбежав от бдительных глаз в одном месте, тут же попадают в их поле зрения в другом. Это вызывает до боли знакомую досаду и, совершенно очевидно, вызывает нелюбовь к аэропортам.

О сестре, она же Дочь, нужно рассказать поподробнее. В конце концов, она одна из двух главных женщин в этом рассказе и будет постоянно давать знать о себе. Обе женщины – основа семьи, поэтому они связаны любовью, которая питает и одновременно съедает их. Если этого не случилось, то еще случится.

Но к чему примешивать сюда минувшие моменты и истории – какая в этом надобность теперь? Что прошло, то незачем вспоминать все время. Вот, к примеру, когда молодость Дочери только начинала расцветать, а молодость Матери еще не прошла, в доме постоянно случались перепалки по поводу границ, традиций, культуры и безопасности. Тогда Мать, пытаясь выровнять дыхание всех домашних, сама начинала тяжело дышать.

Забавно, но, выравнивая и успокаивая, она прокладывала свой путь к невероятному.

Как окно, открывающееся в гуавовый сад. Его Мать сделала тайной тропой, по которой Дочь могла приходить и уходить. Внутри переполох: «Нет, ни за что не пойдет», а тут – Дочь, перемахнув через окно, уже улетучилась, как птичка. Одна Мать знает. Когда остальные догадались, что ее нет в комнате, она уже – чух-чух-чух – мчалась на поезде и играла с друзьями в антакшари[3], горланя очередной куплет. Карабкается ли на гору, ныряет ли в океан, сорвет ли звезду или повиснет на травинке, упадет-разобьется – Мать все равно верит в нее. И даже тогда, когда эти звезды-травинки превращались в друзей-под-руг-любовников, Мать держала окно открытым, чтобы Дочь могла выпрыгнуть.

Этот проход через окно оказался настолько востребован, что и Мать научилась перебираться через него, подтянув ноги и перевесившись. Она выходила в беззвучную темноту, взяв с собой завязанные кульки с шакарпара, матхри, бати-чокха, и, укрывшись в зарослях каранды, растущей вдоль ограды, встречалась с ускользнувшей из дома Дочерью. Они хохотали, как девчонки.