– Не делай из меня Тэда Банди. Банк я тоже не грабил, чтобы скрываться. Всего-то не захотел плясать под вашу дудку.

– Ты понимаешь, о чем я. – Ковалев совсем не изменился. Так же смотрел, будто я его главный соперник, так же использовал древесно-восточный аромат с нотами кардамона.

Я стиснул зубы. Нет. Прошлое меня не волнует.

– Вам на совете директоров посудачить не о чем? – состроив гримасу, поинтересовался я. Вдох-выдох! – Насколько помню, вы всегда находили, чем себя развлечь. Например, кто в этот раз смухлюет с налогами и заберет в карман выручку от продажи моей картины.

Эдуард смутился, а я, победно хмыкнув, вскочил со скамейки, чтобы уйти. Я работал на «Пейнт» несколько лет, прежде чем послать к черту контракт, и мне хватило времени, чтобы понять: бизнес в России бывает грязным. То, что я встретил Эдика в первый день в Москве, чертовски разозлило. На мне маячок? Или судьба издевается? Лучше Эдуарду свалить. Иначе я за себя не ручаюсь.

– Подожди.

Не ручаюсь.

Эдуард схватил меня за локоть, а я посмотрел на него таким убийственным взглядом, что он не только отпустил мое пальто, но и отошел на пару шагов.

Залебезил:

– Всем интересно, как ты жил, где работал, рисуешь картины или бросил. Мария не злится, клянусь! Она волнуется…

– Держу пари, вы делали ставки, как скоро я сдохну, – перебил я и достал телефон, чтобы найти недорогие билеты. Куда угодно, подальше отсюда. Мне бы замолчать, ретироваться, но я устал держать в себе боль, поэтому заговорил: – Мои счета заморозили, ни в одной галерее не хотели видеть старые работы, у меня не было дома, друзей, семьи… – Я прикрыл глаза. Помолчал. – Но я выжил. Воскрес, мать вашу. Поцелуйте меня в зад!

У Эдуарда округлились глаза. О да, я не тот сельский парень, которого Мария подобрала на улице, я не поведусь на сказку «Ты войдешь в историю как великий художник». Я в глазах компании «Пейнт» рабочая сила. Винтик в системе. Безусловно, заменимый. Нужный лишь из-за безотказности. Я выполнял коммерческие заказы, получал жалкие проценты и горстки ее любви. С меня довольно.

Эдуард растерялся. До выходки с разорванной картиной я, счастливый из-за востребованности, со всем соглашался. Верная марионетка. А мое неповиновение ввело его в ступор. Ковалев рассчитывал, я упаду на колени и буду молить, чтобы меня взяли обратно? Конечно, ему интересно, рисовал ли я и как много, потому что в таком случае адвокаты отнимут мои работы и присвоят компании – юридически все мое творчество за четырехлетний контракт принадлежит Марии. Я принадлежал Марии. Теперь – нет.

Ковалев думал, как бы меня уколоть, или что бы там ни было в его затуманенных прибылью мозгах, но меня осенило: фантомные боли в пальцах, нежелание рисовать… Я отказывался творить для них. Встреча с Эдиком все-таки принесла пользу. Я осознал: все дерьмо закончилось, новые работы принадлежат мне и тем заказчикам, которых я сам выберу. Но осознание и свобода – этого мало. Как мне вернуть самого себя?

– Ты загорел. Завидую, Коэн, – наконец выдал Ковалев.

Я закатил глаза и вернулся к поиску билетов. Калуга? Звучит неплохо.

– Эдуард, мы закончили? Если решу потратить время впустую, выберу посмотреть телевизор. Ариведерчи.

Что я буду делать в Калуге? Найду свою музу!

Эдуард вновь схватил мой рукав. Темные глаза прищурились, губы сжались в тонкую полоску. Ни следа показательной вежливости.

– Костя, мне по хрену на твое отношение ко мне и компании, но Мария…

Я пропустил сквозь зубы воздух, а Эдуард добавил голосу мягкости:

– Она любила тебя, эгоистичный ты засранец.

В грудной клетке затрепетало волнение. Мария помнит обо мне! Я в ее мыслях. Сожалеет ли она, что разбила сердце наивного художника?