– Пиши, пиши, так и напиши. Так надо…

– Так и написать «От мамы пришло»?

– Да, так…

Я совсем запуталась. У одного дяди Равиля две мамы? И ещё, не было же такого письма… У бабушки, кроме меня, читающих никого нет…

Моим ногам откуда-то через щели пола дует холодный ветерок. Пальцы мёрзнут. Пол очень холодный, потому что доски трухлявые. От безвыходности качаю ногами.

– Не качай люльку шайтана[4], – бабушка смотрит на меня сурово, – он не ангел, так нельзя…

– Ноги замёрзли…

– Нельзя было сразу сказать…

Бабушка с печи достаёт белые шерстяные носки:

– Вот надевай, связала для Равиля. Выстирала, и уже высохли… Ай, какие тёплые…

Она своими шершавыми руками гладит мягкие носки.

А я в мечтах оживляю тот дом с тёплыми половицами, который построит дядя Равиль. Каким будет он? На чей дом похожим будет? Нет, нет, он будет похожим на Надежду. Будет большим, как Надежда! Будет светлым, как Надежда! Будет красивым, как Надежда! И там бабушка Асхабджамал будет читать намаз…

В ту весну дед Акрам переселился на кладбище – отправился в мир иной. Навсегда. Нас осталось трое – бабушка, я и Надежда, дожидающихся возвращения дяди Равиля.

Наконец настал долгожданный день: широкоплечий, подпоясанный ремнём, громадного роста солдат, нагибаясь, зашёл в низкие ворота бабушки Асхабджамал… Он был и похож, и непохож на дядю Равиля. Хотя, кто ещё зайдёт в этот дом? Тем более в солдатской форме…

– Дядя Равиль приехал! – весть о его приезде домашним я принесла.

Через несколько минут у ворот бабушки Асхабджамал собрались соседи. Сначала прибежала ребятня. Потом агаи[5]… Он со всеми поздоровался. На его лице играла улыбка.

Как мы обрадовались в тот день, как были веселы! По голубому небу тихо проплывали белые облака, вдоль огородов в траве сверкали жёлтые одуванчики. Весь мир озарялся каким-то тёплым светом…

Скворец исполнил все песни, которые знал. У «дверей» своего скворечника концерт давал. Я долго слушала его пение, а сама смотрела на старый скворечник, с которого слезла краска, высохла веточка. Кажется, вся деревня радовалась приезду дяди Равиля. Он же всем всегда помогал, кому сено-солому подвозил, кому дрова рубил. Целый день солнце сияло от радости, люди открыли окна своих домов…

А дядя Равиль и правда стал государственным человеком. Такой он был степенный, и одежда указывала на это. А фуражка солдатская какова! Не тот уже мальчик, увешанный платочками, подаренными деревенскими девушками, который со своими друзьями шёл по улицам и пел прощальные песни перед отъездом. Казалось, в фуражке был весь секрет армейской службы, солдатской жизни и чести…

Соседские мальчишки по очереди примеряли на своих головах эту фуражку, целый день кружились около солдата.

Я его в тот же день встретила. Вышла за водой к колодцу и вдруг услышала его и родной, и чужой голос.

– Сейчас, сейчас, подожди…

– Здравствуйте, дядя Равиль! – поздоровалась я тихим голосом.

– Здравствуй, сестрёнка! Это ты мне писала письма? Как же ты выросла… – он говорил прерывистыми предложениями, – дай сюда вёдра, сам наберу воду…

Кажется, я потеряла дар речи… Лицо пылало… Еле-еле взяла вёдра и зашагала. Коленки дрожали. А вёдра были такими лёгкими…

Наша радость недолго длилась. Через три дня дядя Равиль уехал на какую-то ударную стройку.

В тот день бабушка Асхабджамал несколько раз заходила к нам. И только о нём и говорила:

– Он сказал, что соседская девочка так выросла. Только назвала, мол, его «дядя» и то да сё…

Что хотела этим сказать бабушка, неизвестно, но, когда мои вёдра наполнял водой, дядя Равиль ко мне отнёсся как к сестрёнке.