Раздувая сквозь мифоэпическое рассуждение разум другого рассудка, словно сдувает на французский манер эту эталонную связь мира и вечной темноты хаоса в привидении быть им. Неспешно озаряя людей в причинах мнительной войны со своей множественной рамкой гордыни и слепых слёз. Под ними рассуждают новые богемы и топчутся анархические листья всё тех же чёрных роз, чтобы превратить эту помятую форму мысли в произведение лучшего уклада современной борьбы за совесть. Сжимая догму рассуждений в своей руке ты ищешь им преграды для нового дилетанта и смотришь уверенной походкой, чтобы спуститься с небес на эту землю и прослыть ещё одним миром сатирического одноглазого чуда внутри укоренённого этоса всевластия и параллельной точки зрения на прогресс жизни. Что кажется людям то они и видят в себе, в войне, в непревзойдённом схоластическом чутье мира, в странной эпитафии формы гротеска и в личном бессмысленном поле предрассудка о своей свободе. Не жалко ли стать таким высокомерным душой и на расстоянии собственного отражения в покорности и лени, снова лететь на французский манер в путь к личному «Дилетанту Вселенной»? Он пусть и заново, но смотрит вокруг потаённого городского окружения блага к самому себе, чтобы чёрные восходы твоей современной тоски стекали по руслу ожидания творческих надежд. Прикрываясь в немилой маске чёрных листьев мира на однотонной власти конечного права ты жалишься и смотришь в забытые своды перманентного ужаса войны. То что стало твоей поэтической мифологемой снова затрагивает стихийный ужас и ищет поручителя, чтобы лучше укротить эту свободу в глубине расстояния мира причины быть поэтом. Поколению новых гордецов здесь неслышно ищут коварные планы – те же странные формы французского юмора и словно отдышавшись стирают последние попытки времени обойти эту конечную форму причины быть завтра ненужным.

Видимо из чувства вины всё также закралось астрономическое подозрение, чтобы ждать свою жертву напротив чувства о солидарное поле благочестия и воли внутри своего Бога. Он видит твою свободу и отпускает чёрные розы из укоренённого блага жизни в пустые стены городской суеты, чтобы напомнить тебе необычную форму утраченного времени в душе, которое ты не помнишь. Но ты хотел бы объять эту форму стройного мира благородства и выйти из объяснения дилетанта навстречу мира по пустой дороге, где нет обожаемого чувства меры и надзирателя за спинами клеймённых философских умов обывателя. По этому городу из шумного ветра и морского прибоя уходят говорящие стены в преклонении к каменным утёсам, пока они отражают силу благородства в достатке быть человеческим искусством. Положив руку на одно из колен ты можешь в поэтической форме убеждать этот хаос мира в личной пустоте, и провожая из чувства вины сгорбленные тени архаического чуда завтра стать, словно жалобой на подозрение имманентного чувства свободы к личной судьбе. Чтобы писать о её недостатках, и прикармливая свой образ жизни новой элегией снова создавать эту вторую жизнь, как обещание смысловой меры быть усложнённым достатком философской причины идеала в своей мечте.