Через час Захар встал со своего места и двинулся к выходу.

– Служивый, – окликнули его сбоку, – розклад порушуешь?

Любопытными глазами на него пристально смотрел курносый конопатый малец с забинтованной рукой.

– Тебе-то что? – ответил Захар.

– А мени обидно. По несправедливости, – вполголоса продолжал украинец, вызывающе вонзая в Захара свои острые зрачки, – у звязку с чим тоби можна, а мени не можна? Я поцикавлюсь.

Захар достал из карманы новые немецкие часы, которые вез в подарок младшему брату, последний раз взглянул на них, вспомнил, как тяжело они ему достались, и небрежно швырнул борцу за справедливость. Тот с наглой усмешкой поймал их и, самодовольно вздохнув, отвернулся к стенке.

– Что-то случилось? – спросила Настя, замечая раздражение на лице Захара, когда тот вышел из барака.

– Один хохол настучать хотел, конопатый такой. Пришлось ему часы отдать, которые Славке вез.

– Не переживай, – попросила Настя и добавила, видимо, поняв, о ком идет речь. – Не стоит того этот самострел несчастный.

– Самострел? – удивился Захар.

– Ну, не совсем, – поправилась Настя. – Когда взяли Паневежис, немцы несколько вагонов с фаустпатронами бросили. А этот с товарищами решили по дурости ими какой-то сарай расстрелять. Стабилизатор оторвался – и ему в руку. Из-за них еще командира разжаловали.

– За то, что не уберег?

– Нет. За то, что его солдат с пятнадцати метров в сарай не попал.

Захар засмеялся. Настя мечтательно улыбалась, наблюдая, как он смеется. Они шли в сторону леса. Там было темно и свежо, в погасшем летнем небе блестели миллионы звезд. Когда Настя улыбалась, две самые яркие из них отражались в ее глазах. Она достала маленький сверток.

– Это Увайс оставил, а я тебе с тех пор не отдала. Подумала, что в бараке будет неудобно.

В свертке были два крупных куска сахара. Захар отдал больший кусок Насте, а сам быстро разгрыз и съел меньший. Настя всегда ела долго, но на этот раз, видно, торопилась. Захар снова рассмеялся:

– Настька, ты знаешь, что на бурундука похожа?

– Перестань, – сказала Настя и ударила его по плечу. Она хотела, чтобы Захар воспринимал ее всерьез, но всегда оставалась для него маленькой и смешной подружкой.

Настя доела сахар и отряхнула руки. Захар почувствовал, как похолодало, и подтянул ее к себе:

– Не мерзнешь?

Несколько минут лежали в высокой душистой траве, рассматривая неровные столпотворения звезд в черном небе. Было слышно, как бьется сердце каждого. Одна звезда упала.

– Мы увидимся после войны? – спросила Настя. – Нам с тобой нельзя расставаться, у нас кроме друг друга больше никого нет, – и тут же умолкла.

Захар понял, что она проговорилась, но даже не вздрогнул. Ему стало все ясно еще при первой их встрече. Настя плакала на его груди. Он ни о чем не спрашивал. На войне быстро привыкаешь обходиться без подробностей.

– Конечно, увидимся. Давай в полдень пятнадцатого числа первого месяца после окончания войны возле школы напротив нашего дома.

– А если у нас с тобой потом будет сын, – прошептала Настя, – давай назовем его Захар.

– Хорошо, – согласился солдат, удобнее поправляя ее голову на своем плече, – а если дочь – Настя.

– Правда? – она подняла голову, и большие голубые глаза ярко заблестели в ночном сумраке.

– Правда, – заверил Захар, целуя ее в сухие теплые губы, – я обещаю.

На следующий день Настя сгорела в студебекере, расстрелянном из минометов эстонскими националистами…

– Ну, так что, боец, расскажешь? – переспросила Таня, пододвигая к себе кастрюлю с бараниной, замаринованной на шашлыки.

– Да что тут рассказывать, – вздохнул Захар, передавая ей шампура – до войны я в Сибири жил. А после войны сюда приехал. Думал сначала, просто так, в гости к Увайсу, а потом и совсем остался. Вот и все, – просто закончил он, подбрасывая полено в угасающий костер.