– И пахнет как, как… – Любаша не может подобрать слова, – как в детстве.

– Запах детства? – задумчиво произносит Рахиль, – у каждого он свой. Вон отец Иоанн помнит, как в нос шибает хлорка.

– Тебе всё хиханьки да хаханьки. Несерьёзная ты женщина, – смеётся отец Иоанн, – греховодница.

– Вот и зять мой, Йоська, то же самое утверждает.

– А я помню острый аромат гвоздики, – вдруг произносит расчувствовавшийся Звягинцев, – мама всегда варила глинтвейн. Наши фабричные смеялись над мамой, но пили с удовольствием. Придут, бывало в гости, просят: «Дуся, свари свой пьяный компот!» Откуда она эту диковинку взяла? Представляете, в глухой тайге и глинтвейн!

– От ссыльных, небось, – произносит Ксюша.

– Да, ссыльные у нас, почитай, весь посёлок был. Одна-единственная фабрика валенки катала, одна школа, один магазин, одно отделение милиции, узкоколейка – паровозик раз в неделю таскал три товарных вагона. «Турок» посёлок назывался. И откуда в Сибири турки-то?

– Оттуда, откуда и гвоздика, – Любаша произносит это с набитым ртом.

– В нашем магазине был очень оригинальный ассортимент: две огромные бочки – одна со сливовым повидлом, другая с селёдкой, хлеб кирпичиками завозили раз в неделю, мыло вонючее хозяйственное по карточкам, а на полках «Солнцедар», портвейн №17, чекушки с белой головкой, да ещё пакетики с гвоздикой и хмели-сунели.

– Сразу после войны? – спрашивает отец Иоанн.

– В конце шестидесятых. Вы, москвичи, уже карточек в глаза не видели, а мы…

– Ну! Запел свою песню, расцвёл пышным цветом комплекс провинциала, – фыркает Любаша.

С улицы доносится вой автомобильной сигнализации. Звягинцев вскакивает. Перемена в его облике поразительна – от сентиментальной «расслабухи» ни следа: челюсть вперёд, глаза бешеные, выскочил вон из квартиры, как ветром сдуло. Хозяйки и гости приникают к окнам.

– Ой, ой, ой! – Любаша мечется возле окна и голосит, – Убивают! Милиция! Помогите!

Натура.

Двор. Возле подъезда драка. Звягинцев дерётся с двумя парнями неумело, но яростно. Выбегает из подъезда отец Иоанн, за ним несутся Ксения и Рахиль. Любаша застывает на пороге, не переставая взывать о помощи, картинно заламывая руки. А вокруг – ни одной живой души. В окнах не торчат любопытные. С лавочек «сдуло» влюблённых. Хоть изорись – никто не поможет.

– А ну, прекратить, – орёт Рахиль.

Отбросив Звягинцева куда-то в кусты, парни в кожаных куртках и шнурованных до колен ботинках переключают своё внимание на «подкрепление».

– О! Глянь, брат, кто к нам пожаловал!

– Баба Яга!

Рахиль в этот момент и впрямь похожа на ведьму – буйные её волосы выбились из причёски, разметались во все стороны, глаза кажутся ещё больше и блестят, отражая свет фонарей. Она приближается медленно, чуть пританцовывая. Парни в чёрных куртках рассматривают Рахиль, словно диковинку, не замечая, как Ксюша за её спиной резким движением выдёргивает из кармана руку, на которой намотан широкий армейский кожаный пояс с большой металлической пряжкой.

– Цып, цып, курочка, – подзывает к себе один из парней Рахиль, – сейчас я тебе шейку сверчу, а потом зажарю.

– Не разжуёшь. – Рахиль прямо-таки шипит от ярости.

– Чего?

– Мясо старое.

Тут только второй парень замечает отца Иоанна, который стоит чуть позади, стоит тихо, неподвижно, только губы шевелятся, да рукой поглаживает крест, висящий поверх рясы.

– Да брось ты эту мочалку, глянь, мужик в юбке. А ну, давай сюда крест, педик гнойный.

Рахиль делает ещё пару шагов и попадает прямо под свет фонаря.

– Жидовка?! – истерически, прямо-таки восторженно вопит парень.

– Повезло тебе, свинья! – Рахиль делает ещё один шаг, подходит почти вплотную, парень делает шаг назад.