Дорога, огибая дома, сделала еще один поворот, и путники неожиданно оказались перед квадратным строением, разрезанным широкой лестницей. На ее верхней площадке высился лес мраморных колонн, образующих обрамление алтаря.

– Вот! – сказал Аристион, показывая на фриз под колоннами.

Митридат вскинул голову. Перед ним, словно отделившись от стены, выступило лицо с мучительно сведенным ртом и круглыми от ужаса глазами. Воин схватился обеими руками за древко копья, направленного ему в грудь. Над поверженным склонилась божественная голова. В сжатых губах жестокая решимость, и лишь округлость щек и подбородка выдавала женщину.

«Лаодика!» – едва не вскрикнул Митридат, пораженный сходством. Такой он представлял себе мать все годы изгнания. Она убила отца и готова была покончить с ним. Но он вырвал копье из ее рук…

И взгляд Митридата скользит дальше. Змеиные хвосты. Рушащиеся колесницы. Спины, скрученные, как тетива катапульт. Головы, отрывающиеся от плеч, как ядра. Молнии раздирают небо. Гром заглушается скрежетом зубов, воплями, ржанием. Мрамор ожил.

Митридат отшатнулся:

– Что это?

Лицо Аристиона выражало ликование, словно он оказался победителем. Кажется, он радовался тому, что царь ощутил силу эллинского искусства. Фриз Пергамского алтаря выразил все, что он хотел ему сказать, расставаясь, может быть, навсегда.

– Боги и гиганты! – выдохнул он.

Митридат не отрывал взгляда от фриза. У него было много врагов. Некоторых он знал в лицо, других по именам. Иные были безымянными. Он скрывался от них, отвечая ударом на удар, хитростью на хитрость. Но он не понимал до глубины, что такое битва. Здесь, под мраморным фризом, он разгадал ее тайну. Это над ним занес копыта конь! Копье приставлено к его груди!

– Гиганты и боги! – повторил Митридат, словно прозрев.

Наблюдения, мысли, чувства – все, почерпнутое из путешествия, нет, из жизни, – казалось, выплеснуло из него и застыло в этих мраморных фигурах. В мире нет сыновей, отцов, матерей и братьев. Есть лишь гиганты и боги. Между ними не прекращается схватка! Нет жалости и сострадания! Быть втоптанным в землю или занять Олимп!

Митридат напрягся, как лев перед прыжком. Но в это мгновение на плечо опустилась рука, и царь очнулся.

Площадь была пуста. От деревьев и статуй ложились резкие тени. Камни Пергама жгли подошвы.

– Учитель, – проговорил Митридат, – тебя ожидает богиня Клио со своими жаждущими прикосновения каламоса свитками. Меня – Арес, или Марс, как его называют ромеи.

Он сорвал с пальца перстень и молча передал его философу.

– Спасибо, царь, за этот дар, – произнес Аристион, зажимая перстень в кулаке. – Я буду писать историю, чувствуя прикосновение твоей руки.

Митридат, кажется, не слышал этих слов. Взгляд его уже нащупал где-то за горами родной Понт и лежавшие за ним скифские степи. Там было его воинство, сыновья Земли – гиганты.

Модест уже готовился ко сну, когда постучали. Дверь сотрясалась от ударов. Накинув на себя одеяло, он поспешил в вестибул и услышал голос:

– Открой, ради Христа…

На пороге стоял Аполлоний. Бледный, в сбившейся тоге, беззвучно двигающий губами, словно бы не находящий слов.

– Что стряслось? На тебе нет лица. И откуда это «ради Христа»? Ведь еще вечером ты говорил «мой Геркулес»!

– Иду я от тебя домой, – начал Аполлоний дрожащим голосом. – Решил бережком пройтись. Вижу, рыбаки тянут сеть. Вспомнил я твой живой рассказ о галилеянине на Генисаретском озере и остановился посмотреть на рыбаков, наверное, уже христиан, как вся чернь. И вдруг один оборачивается, и я вижу на лбу у него терновый венец со следами крови на шипах. И я вспомнил другой твой рассказ о Савле, ставшем Павлом, о чуде, заставившем его, гонителя веры Христовой, обратиться в христианство. Слушая тебя и уважая, как друг, твои убеждения, тогда я не показал виду, что я думал о подобных чудесах. Ведь в истории нашего Ливия их можно отыскать сколько угодно. В самом начале ее он рассказывает о матери близнецов Рее Сильвии, которую затащил в пещеру какой-нибудь негодяй, она же потом объявила, что это был сам бог Марс. «Знаем мы эти чудеса задним числом, – думал я. – Конечно, бывает такое, но с людьми невежественными или тронутыми умом. Не со мною же?» И вот оно случилось со мной. Прости меня, Модест. Но я не мог дождаться утра. Я больше не могу называться Аполлонием. Дай мне христианское имя. Прими в истинную веру.