Больше от меня ничего не требовалось, я мог с чистой совестью считать, что сделал даже сверх того, что возможно, но было у меня как-то неспокойно на душе. Не знаю, как это объяснить. В общем, через несколько дней, уже после похорон, я подошел к той женщине.
– Вы меня извините за беспокойство, – я почему-то занервничал и начал говорить путано. – Это я договорился, чтобы здесь повесили портрет нашего бухгалтера. Понимаете, я был у него за две недели до его смерти…
Она не удивилась тому, что я с ней заговорил. Она слушала меня молча, ожидая, что же важного я ей сейчас скажу, и я вдруг увидел, какие у неё поразительные глаза. Огромные, глубокие, я ещё подумал, что такие только на иконах встречал.
– Он попросил меня повесить портрет из-за вас. Он хотел, чтобы вы узнали, что он скончался, а не ушел на другую работу.
– Спасибо вам огромное, – сказала она еле слышно. – Он был чудесный человек. Светлый.
Я аж вздрогнул, услышав то же слово, что он сказал мне о ней.
– Вы же не были знакомы. Он говорил, что вы только здоровались.
– Так и есть. Здоровались… Но ведь по человеку всегда видно, какой он. А он же светился весь…
– Господи, Боже мой, – вдруг сказал я. – Да вы же любили друг друга.
Она молчала, и тут я увидел, что глаза её наполнились слезами.
– Вы не плачьте, не плачьте, – сказал я, а у самого уже голос задрожал. – Измена – грех, предательство – грех, а любовь не грех, любовь Господь посылает. Вот видите, вы встретились и радовались друг другу, а сколько людей измену знают, предательство знают, а любви не видели…
Мы стояли внизу, в холле, у всех на виду, и слёзы текли у меня из глаз. Она держала в руках тряпку, выжатую насухо, и всё пыталась выжать её ещё крепче, а я вдруг уткнулся ей в плечо и заплакал, уже не стесняясь.
Обо всём, обо всём я плакал. О жизни своей, о потерях, детских и взрослых. И о любви, которой, как я понял вдруг, никогда у меня не было…
Леночка
В начале октября мы переехали на новую квартиру.
Нам давно хотелось найти себе что-то побольше, чтобы не сидеть бесконечно нос к носу, и вот наконец получилось. Правда, жили мы теперь довольно далеко, за мостом, но тут уж ничего не поделаешь.
Дом наш стоял в самом конце длинной улицы. По ней не ходили автобусы, и чтобы добраться до ближайшей остановки, нужно было идти пешком минут десять. Ну, да мне это даже нравилось: можно спокойно пройтись и подумать.
Места эти были мне знакомы – город-то небольшой. Раньше, на моей ещё памяти, здесь была окраина. Вон там, за дорогой, когда-то стояла церковь, почти разрушенная, без колокольни, рядом было разорённое кладбище, а дальше начиналось поле, и за ним – жидкий лесок. Мы с мальчишками приезжали сюда иногда. Не зачем-нибудь, а так, просто: бродили, плиты могильные разглядывали.
С той поры я там не бывал, да и не вспоминал, признаться, ни разу. А вот как переехали, всё сразу перед глазами встало, и я пошел посмотреть, осталось ли ещё что-то от церкви с кладбищем. Оказалось, ничего прежнего здесь больше нет, ни следа, ни памяти. Всё пространство за дорогой, всё огромное поле, вплоть до лесочка, бестолково было застроено кирпичными домами, красивыми и не очень, скромными, помпезными, вычурными, изящными… Я ещё подумал: а ведь, поди, не знают люди, что на могилах строились…
На новом месте человек поначалу растерян. Только что был устоявшийся быт, образ жизни привычный, а теперь ничего этого нет, и всё, до каждой мелочи, надо устраивать заново. Но мы потихоньку обживались, знакомились. У нас внизу, на первом этаже, жили дед с бабкой, чудные. Оба они попивали, особенно бабка, да она ещё и шумная была. Но люди они были беззлобные.