Когда свет загорается – на сцене Шлойма, понуренный, и Иосиф. Оба сидят.

Иосиф. Почему же ты молчишь?

Шлойма. Я не знаю! У меня словно всю память отшибло! Ничего вспомнить не могу!

Иосиф. С тобой так бывало раньше?

Шлойма. Ни разу! Никогда! Ведь я только для того и жил всю жизнь, чтобы рассказывать о цаддике!

Иосиф. Как звали твоего отца?

Шлойма. Янкель! Он был шамесом в синагоге в Межеричах! Вы что, не верите мне? Я не самозванец, я действительно ученик цаддика!

Иосиф. Я верю тебе. Я знаю, что ты ученик цаддика.

Не бойся меня. Ты просто очень устал за все эти годы! Поживи здесь, может быть через неделю к тебе вернется память!

Шлойма сидит, обхватив руками голову. Входит слуга.

Слуга. Ну как? Вспомнил что-нибудь?

Шлойма (мотает головой). Ничего!

Слуга. Так-таки ничего? Ох, бедняга. Жалко смотреть, как ты тут мучаешься. Послушай, а может, ты и в самом деле, а? (Делает неопределенный жест.) Мало ли что в жизни бывает! И не на такое люди идут! При твоей-то бедности можно было польститься! (Шлойма тяжело вздыхает.) Чем так мучиться, ты бы пошел к нему и признался!..

Шлойма. Да говорю же тебе! Я не обманщик!

Слуга. Ты его не бойся! Он непременно тебя простит! Такого еще случая не было, чтобы он не простил – он самых лютых разбойников от смертной казни спасал и из тюрьмы выкупал! Эх, знал бы ты, чей ты гость, да говорить тебе не велено!

Шлойма (про себя). Что же делать?! Что же делать?! (Входит служанка.)

Служанка. Вы бы съели что-нибудь, сударь! Так ведь ноги протянуть недолго!

Шлойма. Не надо мне ничего! (Входит Иосиф. Слуги сразу же низко кланяются. Слуга теребит Шлойму, чтобы он тоже встал. Иосиф останавливает его.)

Иосиф. Можешь ли ты что-нибудь мне рассказать?

Шлойма. Нет! Я не могу вспомнить ни слова! Все, все забыл!

Иосиф (в сторону). Что ж делать? Что ему мешает?

Шлойма. Простите меня! Я чувствую, что вам очень нужен мой рассказ! Но, видно, конец мне пришел! Поздно мы с вами встретились!

Иосиф. Этого не может быть! Ты должен все вспомнить! Только оставайся здесь и не беспокойся ни о чем!

Шлойма. Как же мне не беспокоиться? Память у меня всю жизнь была, как стеклышко! И вдруг такое дело! (Пауза.)

Иосиф. Скажи, ты никогда не пробовал разыскать своих детей?

Шлойма. Зачем? Для людей, к которым я захожу на

один вечер, я – межерический цаддик! Но вряд ли кому-то захочется иметь отцом бездомного нищего!

Иосиф. Ты и сам себя считаешь всего лишь бездомным нищим?

Шлойма. Между тем, кто мы на самом деле, и тем, что мы в глазах людей, лежит огромная пропасть. Вы, наверное, знаете это не хуже меня!

Свет гаснет. Затем освещает одного Шлойму.

Шлойма. Надо решаться!.. Больше так тянуть нельзя! (Снимает верхнюю одежду, надевает свой рваный лапсердак и уходит.)

Иосиф стоит у стола. Вбегает слуга.

Слуга (запыхавшись). Все уже обыскали! Нигде не могут его найти! Прикажете послать в погоню?

Иосиф. Нет! (Запирает шкаф, берет в руки папку.) Я сам пойду за ним!

Слуга (испуганно). Вы? Как можно, ваше!..

Иосиф. Никому ни слова! Для всех – я занят в этом кабинете. Если я не вернусь…

Слуга. Как? Как не вернетесь? Вы уходите надолго, без сопровождающих, безо всего?..

Иосиф. Если я не вернусь – все бумаги в этом ящике!

Иосиф идет по дороге, затем, обессиленный, опускается на землю. В этот миг появляется Шлойма.

Иосиф. Это ты? Ты возвращаешься?

Шлойма. Я все вспомнил!

Иосиф. Так говори же! Я не могу больше ждать!

Шлойма. Однажды ночью межерический цаддик поднялся и сказал своему слуге: «Мыкита, запрягай лошадей! Мы едем в Рим!» Вот приезжают они в Рим! Куда направиться еврейскому цаддику, пусть и самому прославленному? Конечно же, в гетто, в дом другого такого же бедного еврея!