Ей очень понравилось, что он взял её за руку. Так, невзначай, вложил ее ладонь в свою, и они отправились по ночной Гаване на ту сторону реки Альмендарес. Ничего особенного, но ведь любой женщине, даже самой сильной всегда хочется иметь возможность побыть слабой, и, оказавшись в его ладони, она наконец-то почувствовала, что у неё есть теперь эта возможность.

Как странно чувствовать себя счастливой и связывать это счастье с человеком, приехавшим из другой страны. Тем более, что всё непривычно: другие объятья, другие поцелуи, другой запах, другой взгляд – все другое, но не чужое, не чуждое.

Болтали всю ночь! Она на своем ломанном английском, уже без тени смущения, и он, на красивом, но двояком итальянском.

Шептались! Как дети малые залезают под одеяло и шепчутся там, в темноте, и чувство в этот момент такое, будто вы вдвоём на всем белом свете, а больше никого нет, только снежная пустыня со своими холодными гулкими ветрами.

Да, он другой! Но не чужой и не чуждый. Кажется, Белинда наконец-то влюбилась и это чувство оказалось для неё новым.

Она проснулась одна. Его не было рядом, никого не было. Она хотела позвать его, но вспомнила, что она не спросила как его зовут, а он не представлялся. Так она помнила. Ветер гнал волну на занавесках, но как-то лениво, нехотя. Дверь скрипнула и на пороге появился он, а в руках у него были два бумажных пакета с надписью Эскориал33. В одном оказалось два картонных стаканчика с кофе, а в другом круассаны.

– Корнетти е каффе34! – С восторгом выпалил он протягивая ей пакеты. – Она улыбнулась в ответ.

– Корнет – это документ. Как паспорт.

Они оба засмеялись. Кофе оказался на удивление вкусным, да каким! Она знала, что раньше не пила такой. А круассан! Чудо! Это было чудо.

– Я хочу пригласить тебя в театр Мелла на балет. – Она смотрела на него, облизывала свои красивые пальчики после круассана и не верила своим ушам. Никто. Никто! Не приглашал её в Мелла на балет. До него.

Так и пошло дальше. Они ходили на балет, на набережную, на тридцать третий этаж и даже забирались на холм к статуе Христа, что точь-в-точь, как в Рио. Это время тянулось как льется водка, полежавшая пару часов в морозильной камере. Тягучее счастье обволокло их и они, никуда не спеша и ничего не требуя, наслаждались этим погружением. Ему нравилось её тело, её ласки, ровная белоснежная улыбка, но его пугало то, что она так беззаветно приняла его, то есть полюбила. «У нас так не принято» – думал он поражённый, вспоминая о женщинах из своей страны. Такая любовь исчезает без следа очень быстро, но пока я здесь постараюсь дать ей все, что она захочет. Вот что он думал.

Хусто сидел в баре, куда ходили в основном кубинцы, на набережной напротив Касабланки35. Он не имел никаких планов на этот день и ближайшую неделю. Турист из Росси не звонил ему уже три дня. Для него эти дни прошли дома; с включенным телевизором; с покачиванием на кресле-качалке; с открыванием и закрыванием пакета из-под сигар; с перелистываем дневников мотоциклиста36; с белым ромом и песовым хлебом; с упущенной выгодой и сладкой дремотой днём.

Он смотрел на проходящих мимо туристов, на сидящих на парапете набережной гаванцев, на белые стены противоположного берега Канал де Энтрада. Хусто крутил свой стакан и думал. Думал о своей некрасивой подруге, которая давно не заходила к нему; думал, сам не зная зачем, об истории кубинского флага; думал о будущем своей страны, а именно о том, что станет с ней, когда Революция сгинет в небытие и страну захлестнет обозленная жестокая волна капитализма. Уже сейчас он чувствовал её гнилостный привкус. И если это происходит сейчас, когда лишь маленькие, еще робкие, ростки его пробиваются сквозь их коммунистические принципы, то что станет, когда всё изменится? Он не знал проклятие Конфуция, «что бы ты жил в эпоху перемен», но сейчас остро чувствовал на уровне ощущений эту мудрость.