– Ты, старая! Выпустила!! Ищи! Ищи, говорю!

Баба Груня обиделась и тут же оправдалась:

– Так ее ж разве удержишь? Она ж такая ушлая, что сейфу без ключа откроет, не то калитку! Мы оббегали весь поселок. Когда дед Пичка окончательно пришел к выводу, что Пальму своровали, удрученные, поплелись домой. Только со мной творилось что-то неладное: у приятеля горе, а меня смех разбирает. И хочется вытворить что-то этакое. Даже неудобно…

Пришли домой, открыли дверь и – навстречу вылетела наша непутевая! Как она оказалась в комнате – неизвестно. Она успела съесть мясо, которое хозяйка приготовила к обеду, закусила булочкой и запила молоком из трехлитрового бидончика. Потом стоя у окна и наблюдала, как мы мечемся по улице.

Зимой Пальму украли. Мы расспросили знакомых по всей Чуйской долине, может, кто видел или слышал, но нет, никто не видел, никто не слышал.

Дед Пичка одряхлел за месяц. Напрасно я уговаривал его, что можно найти другую собаку, взять щенка, наконец, – он только покашливал в ответ и крутил головой. Вот уже и новый сезон приблизился, и блеклые осенние зори заполыхали над долиной, как в прошлый сезон, как десять и двадцать лет назад. Старик даже патронов не стал заряжать. Напрасно я звал его – пойдем, тоску развеем! Разве мало в жизни невзгод, что из-за каждой пропадать? Приятель только вздыхал. Где прыть былая?! Потом вдруг засобирался к внуку в гости и уехал. Я думал, что дальняя дорога, новая обстановка как— то встряхнут приятеля, но нет – вернулся еще более опустошенный и высохший. Осенью я занес ему несколько поздних, заплывших жиром перепелов, чтобы как в былые, радостные времена вместе отведать лапши; чтоб они напомнили приятелю медовый запах клеверников, хмельной запах сухой земли, нагретых солнцем скал… Старика и это не всколыхнуло. Ужинали молча. Я не слышал скрипа двери, только боковым зрением увидел движение за спиной и машинально оглянулся. Потом охнул. Баба Груня выронила ложку. В полутора шагах, как привидение, раскачивалась Пальма.

Дед Пичка медленно осел на пол. Пальма подползла к нему и ткнула голову в колени. И старик мял, гладил заскорузлыми пальцами податливую шерсть, ласкал и снова гладил, отвернувшись к стене.

– Это ж надо… Это ж… – и захлебывался. Ах ты, псина, псина непутевая. Где же тебя носило восемь месяцев, какие пороги обивали твои лапы, по каким дорогам и бездорожью пролегал твой извилистый путь? Почему торчит клочьями свалявшаяся шерсть, почему, как у скелета, выпячены голые ребра, и слезятся красные глаза?!

Нет ответа. Неисповедимы пути блуждающей собаки и непонятна ее безъязыкая речь. Странно завершался тот памятный сезон. Мы бродили по тропам, где за десятки лет изучили каждый кустик, сидели на прогретых солнцем скалах, дышали воздухом альпийских распадков, и старый товарищ подводил итог: здесь когда-то произошло это, там было то…

– Ты помнишь? Ты помни, ты не забудь… – точно отчитывался и передавал в наследство все, что еще недавно было общим.

Мой нерадивый Дон поднимал кекликов, фазанов, но мы почему-то не стреляли. Пальма не отходила от старика. Если же случайно обнаруживала затаившуюся птицу, по привычке делала стойку, поднимала на крыло, но не мчалась вдогонку сломя голову, а провожала удивленно – радостными взглядом. И снова пристраивалась за приятелем. Я мечтал получить от нее щенков, но настойчивые ухаживания Дона она отвергала.

Так закончился сезон. Весной Пальма издохла.

Мелкий осенний дождь моросил и моросил из низкого неба. Вернувшись с работы, Петька не стал раздеваться и свалился на кровать прямо в грязной одежде. Закурил. В комнате было холодно, пахло сыростью и тем неуловимым запахом, который оставляет после себя женщина. Ушедшая насовсем. К другому…