Деревня затихла после трудового дня, по дороге важно шагали утки, пастух плелся за стадом коров, что возвращались с луга, за спиной послышался скрип телеги и топот усталой лошади.

– Здоров будешь отец! Никак в Петров двор торопишься? – окрикнул Фому, крестьянин с телеги.

– И тебе не хворать! Угадал, к ним спешу, – повернулся в сторону скрипучих колес, монах.

– Ну садись. Раз так, подвезу, они-то на окраине живут, далеко еще.

Усталая лошадка остановилась и фыркнула, надоедливые мошки старались забраться прямо в нос.

Фома забрался на край телеги и свесив ноги удобно уселся:

– Эх брат, хорошо тут у вас! – разглядывая босоногих крестьянок с деревянными граблями на плечах, что возвращались с поля и протяжно пели свежими девичьими голосами.

– Да, отец, неплохо! – ухмыльнулся крестьянин, – Да ты никак новый, а где ж Никодим? Его обычно к нам посылают!

Фому передернуло, он вспомнил, как брат Никодим отчитывал его за лень, внимание к женскому полу и нерадивость к службе еще пару дней назад.

– Молится. Все молится, а теперь я буду вместо него, – с прищуром произнес монах.

Лошадь шла неторопливо, проезжали мимо деревенского ставка, где купались ребятишки, вдоль пасеки и стогов, затем телега проплывала вдоль мельницы, у которой дымил трубкой огромный мужик. Наконец крестьянин дернул вожжи, и телега пошатнулась.

– Добрались. Вот он – Петров двор! – кивнул крестьянин.

– Благодарствую, – отряхивая от соломы котомку, ответил Фома.

– Ты это… там смотри, жена у Петра непростая. Уж не знаю и чего они позвали вас, монастырских. Осторожнее там, отец, ну, бывай! – телега тронулась, крестьянин, махнув рукой, поехал дальше.

– Ладно уж, не впервой, разберемся, – поглядывая на высокий забор, проговорил Фома.

За забором надрывалась от лая собака, почуявшая лошадь. Через мгновение широкая дверь отворилась и за ней показался статный мужик в плотной рубахе с густой черной бородой.

– А-а, монашествующие прибыли! Что ж вы отец, с утра выглядываем, померла баба, не дождалась покаяния! Ай, беда, беда, что делать-то?! – причитал мужик, пропуская монаха во двор, под лай злющего цепного пса.

Фома прошел в дом, переступив порог, услышал завывание женского голоса. На стульях сидели люди и молча смотрели на опоздавшего гостя. На стене висела большая картина с купальщицами, над печкой сушились травы, под которыми спал черный, как ночь – кот, а в перерывах между завыванием из соседней комнаты, жужжала толстая муха, что билась в окошко.

– Ну отец, проходи, раз пришел, – к Фоме подошел хозяин дома, прося благословения.

Фома перекрестил его и не спрашивая разрешения, присел на скамейку у стола.

– Горе отец, померла Фроська, второй день, как послали за тобой, а все нет никого! Говорит болезная – помирать буду, уж сил больше нету ждать, так и отошла, – вздохнул хозяин, – ты, теперь не обессудь, хоронить будем, отпой ее, да три дня чтобы молитвы, как полагается, а я отблагодарю!

Фома хотел выдумать историю, о том, как его задержали в лесу неприятности, вывихнутая нога или даже свирепые волки, но ясно не смог представить подходящее оправдание, поэтому по привычке ответил:

– Ну отпевать так отпевать. Про молитвы не волнуйся, все выполним по чину, как нужно, только что же, мне к вам каждый день теперь прогуливаться? Чай неблизкий свет, сам видишь, сколько брел! – в надежде, что его оставят на ночевку, накормят, да еще и оплатят труды.

Хозяин дома ответил:

– Уж потрудись, сам видишь – покойница, гостя не смогу разместить, сейчас почитай, а завтра снова приходи, заплачу, и харчей в дорожку получишь, до монастыря пару часов ходьбы, а если поторопишься, то и быстрее доберешься.