Ребята! Я и не подозревал, что он так здорово поёт. Наверное, как этот… Ну, как его? Ну, вот вертится на языке… Забыл… Ладно…
Долго пели песни, чай пили со смородиновым листом и с мёдом, Матрёна шанежки напекла, я такого объедения не помню…
Во! Вспомнил! Шаляпин!
Вот зря вот вы так смотрите, я же не смотрю на вас так. Потом, что тут смешного? Пока смешного ничего нет, можно не улыбаться. А!!! Вы не верите мне? А тогда знаете что? Вот послушайте. Ватрушей стать не так-то просто. Я в нашем городе всего двух Ватрушей знаю. Можно, конечно, Ватрушей сразу родиться, но таких случаев ещё не бывало. Ватруша – это призвание, к нему идти надо. Например, сначала домовым поработать, показать себя на поприще, так сказать, потом можно… Ой! Чуть не разболтал! У нас с этим строго, если что – фюить! – и вакансия свободна. Желающих полно.
Я же про другое совсем начал!
Так… Про что я начал говорить? Не помните? Про Шаляпина? Нет, про него я уже сказал… А! Про шанежки!
Моя бабушка тоже шанежки пекла, но у Матрёны шанежки, это просто какой-то… бланманже и даже вкуснее в сто раз.
И вот падает у меня… Нет, у Василька… Не помню.
Падает кусочек шанежки на самый край стола. Ну, бывает, со всяким бывает, ничего страшного. Ничего страшного? Может для всех и ничего страшного, а когда из-под стола когтистая лапа! У меня аж мороз по коже…
(Со слов Цап-Царапыча писал я, Ватруша. Цап-Царапычу должно быть стыдно, что он писать не научился, но ему нисколько не стыдно, а даже напротив, он этим гордится и говорит, что не кошкино это дело, бумагу марать «чурнилами», а кошкино дело – бумагу рвать. Главное, не убедить его никак! Маруська тоже уговаривала, и даже воздействовала по-ихнему, по-женски, и никак. Вот, поэтому он говорил, а я писал, только немножко по-своему, а то он так говорит, что мне иногда даже совестно повторять).
– А я даже не помню, сколько зим прошло, с тех пор, как я здесь поселился, кажется семь… а может восемь. Я сбился со счета. А в начале я зимы считал, потому что зимой к Маруське бегать трудновато, лапы мерзнут. Маруська рыжая, огненная прямо, как артистка из кино, и пахнет просто обалденно. А до деревни долго идти, ведь. Я время мышками привык мерить. Так вот, пока туда-сюда сбегаю, штук десять мог бы успеть поймать.
А бабушку я меряю рыбкой. Три рыбки в день – хорошая бабушка. Она еще раньше меня здесь, оказывается, поселилась, только она мне не мешает, я ее быстро к себе приучил, даже немножко подружился. Она добрая. Потрусь о ее ноги, похожу кругами, помяукаю, и она спешит мне рыбку достать, иногда кашу с мясцом положит, а бывает, что и просто мяска кусищу отвалит. А я за это ей мышек дарю. Наловлю и разложу рядочком у порога, чтобы она сразу увидела мой подарок. А ей нравится, она визжит и тапочками в меня кидает – играет со мной. Я тоже с ней играть люблю – она шаркает по полу, а я ее ловлю, поймаю и давай трепать и когтями, и зубами. Ей нравится, она визжит и веник к ней в руку прыгает, подлиза, и она меня им пытается догнать. Но я на веник не обижаюсь. Она же не понимает, что веник мне первый вражина. Что с нее возьмешь, старенькая уже… Веник на Федьку рыжего похож, такой же мохнатый и пахнет… невкусно. Федька, это Маруськин братик, но задира страшный. Первый раз когда меня встретил, как зашипит, как бросится! Я сначала даже думал, что это собака, по носу ему дал, а он не унимается… Нет, смотрю, вроде свой, нашенской породы. Не знаю, как бы мы поладили, но тут Маруська, ну и вобщем, не помню уже подробности, стали мы дружить все вместе, а чужих гонять.