Моя мама умерла, когда мне было семнадцать. Рак яичников съел её за пару месяцев. Я помню её лицо в последние дни. Скорее не лицо, а обтянутую зеленоватой кожей черепушку, с тёмными кругами под глазами как у панды. И вырывающиеся свистящие выдохи, без вздохов. Она улыбалась мне. Я плакал.

Я плакал в жизни лишь два раза. Когда смотрел «Унесённые ветром» и когда умерла мама. Многие смеялись надо мной. А я не стеснялся своих слёз, потому что они были искренние. Почему я сейчас об этом думаю? Сентиментальное животное, бесхребетное! Я должен быть в бою! Я и есть в бою! Но когда вспоминаю «Унесённые ветром» слёзы сами наворачиваются на мои глаза. Откуда я это знаю? Просто знаю.

Нужно подняться!

Ещё!

Ещё одно движение!

Так, я приподнял голову, посмотри направо. Темнота. А налево? Такая же темнота.

Тихо.

Очень тихо, это странно и в то же время так хорошо, когда тихо.

Вдруг, у меня возникло чувство, что я не хочу подниматься. Мне и так хорошо. Мне не хочется никуда идти. Мне и так хорошо. Мне не хочется воевать.

А ведь я доброволец! Я сам вызвался на войну. И теперь не хочу воевать.

В восемнадцать лет у меня была подружка. Такая меланхоличная шатенка с распущенными волосами, с руками, постоянно испачканными краской, что не мешало им быть красивыми. Её звали Эшли. Почему звали? Да потому что она уснула на карнизе (она там постигала себя), укуренная до такой степени, что сорвалась с него и разбилась в лепёшку.

Эшли была красивая и умная, знала несколько языков, и умела своим языком невероятные вещи. Из-за неё я пошёл в армию. Как-то она сказала мне: «Мужчина должен делать поступки». Я вспомнил эту фразу спустя два года. И записался добровольцем. На похоронах Эшли кто-то сказал мне что она была беременна, кажется это был её брат, или отец.

Да где этот чёртов док?!

Внезапно мне стало откровенно на всё наплевать. Просто. Плевать что там в бою, плевать что там с Эшли и мамой и папашей. Мне вовсе не хочется ничего и не хочется ничего хотеть. Скорее всего это очень тяжёлая контузия. А может и не контузия, а ранение в голову.

Мне даже не наплевать. Я таю. Натурально, как мороженое в сорокоградусную жару. Медленно и красиво. Я мороженое. И я скорее всего вовсе не был ни на войне, ни в колледже, ни с Эшли. Я всего лишь вещество которое тает. Мысли ускользают. Я не могу зацепиться за них. Они ускользают, происходит что-то невероятное. Мне хорошо, как никогда, и я ничего лучшего не ощущал. Я таю. Меня нет.

– Спаркс!!! Бегом ко мне! – сержант орал как сирена.

– Чего сержант? – отозвался Спаркс.

– Сколько у нас потерь и где лейтенант?

– Потеря одна, и это лейтенант, – безучастно ответил Спаркс.

– Твою мать! А раненых сколько?

– Четверо, и я не могу найти Ваковски, – Спаркс, он же ротный доктор осматривал раненых и давал указания солдатам что делать.

– Лендон!!!

– Чего?

– По форме отвечай!!! – сержант подскочил к рослому солдату в разгрузочном жилете на мощный голый торс, с чёрной лентой, повязанной на локоть и с ирокезом вместо причёски.

– Чего хотел, – также нагло ответил Лендон.

– Ваковски видел?

– Нет, не видел…

– Найди его.

– Okay.

Лендон пошёл вдоль высокой травы, в некоторых местах она была вырвана, в местах разрыва земля дымилась будто сам дьявол пытался вылезти из преисподней. Листва была запачкана кровью и грязью. В воздухе шумели приземляющиеся вертолёты.

– Эй док, я ногу Васкеса нашёл! – радостно крикнул Лендон.

– Ну и на какой хрен она ему теперь нужна!!! – раздражённо ответил док.

– Не знаю, может заспиртует, – ответил Лендон и метнул оторванной ступней в Спаркса. Спаркс увернулся, схватил окровавленный ботинок и швырнул обратно в Лендона.