Федор некоторое время любуется куском хлеба, лежащим рядом с тарелкой, затем водружает его на вершину уже имеющейся хлебной башни.
– Что же ты хлеб не ешь? Зачем я столько нарезала!
– Картошка офигенная!
– Не понимаю, как можно есть без хлеба! – Впечатление такое, что мир рушится у несчастной матери прямо на глазах. – Может, вы и эту, как ее там… «Кока-Колу» пьете?!
– Изредка. Ма, картошка просто офигенная!
– Офигенная! – обреченно повторяет Александра Ивановна. – Ах ты господи! Забыла купить стиральный порошок! Не сходишь попозже?
– А тебе какой?
– «Tide» или «Losk», небольшие такие коробочки. И «Принцессу Канди» по двадцать пять пакетиков.
– Черный?
– Что?
– Купить черный «Канди» или какой?
– Только черный, какой же еще!
– Зеленый полезнее, говорят.
Они внимательно смотрят друг на друга.
– Как у тебя здоровье? Как ноги? – первым не выдерживает Федя.
Александра Ивановна едва слышно постукивает ногтями пальцев по столу. Ее внимание привлекают переводные картинки, расположенные в шахматном порядке на плитке около мойки.
Лет двадцать назад маленький Федечка из-за них не пошел со своими друзьями играть в свой любимый футболян. Вместо этого он целый вечер собственноручно наклеивал гномиков и ягодки на недавно положенную плитку. Время от времени Александра Ивановна напрашивалась помочь в этом нелегком для сына деле, но раз за разом встречала решительный отказ. Видимо, дело было в том, что плитку клал Нюссер-старший – это уже само по себе стало событием года и прочно вошло в семейную историю, – ну, а сын, гордый оказанным доверием, ни за что не хотел отставать от обожаемого отца. Некоторые из картинок сейчас были уже наполовину стерты, но не потеряли своего прежнего обаяния.
– Так-то вот, – шепчет со значением Александра Ивановна и запинается, забывая, о чем, собственно, идет речь. – Да-а. Вот так-то вот. Во-о-о-от… Ноги, говоришь?
– Да, мам, ноги твои как сейчас?
– Ходила я тут к врачу.
– И что он сказал?
– Да не он, а она – Евгения Петровна. Нет… А, ну да! Женя Заманская! Как же я могла забыть!
– Ну, а о ногах твоих она что сказала?
– Вроде лучше. Но это еще бабка надвое сказала. Помирать, может, скоро придется. Придешь на похороны-то? К матери-то?
– Мам, – Федя наблюдает за ноготками матери, – ты еще ого-го: зрение хорошее, сердце в порядке.
– Да? – Дробь по столу усиливается.
– Конечно. Ты еще лет двадцать проживешь, а то и все сорок.
– Еще чего!
– Мало, я понял. Пойдешь на полтинник?
– Иди ты куда подальше! Полтинник, скажешь тоже!
Свистит чайник. Федя выключает его, подходит к навесному шкафчику и оборачивается к матери.
– Варенье в холодильнике или здесь?
– Посмотри под пакетом с редиской. Там? Ну вот, ставь сюда. Открывалка в выдвижном ящике. Блюдца ставь, чашки. Я еще купила вафли, специально для тебя. Они вот тут, – и Александра Ивановна показывает глазами на шкаф-стойку в углу кухни, рядом с дверью.
– Зачем ты тратилась, ма?
– Ничего я не тратилась! Деньги у меня есть. Если бы не было – другое дело. Самой мне ничего не надо. Я и есть-то почти не хочу. Днем дела себе выдумываю, а вечером сяду отдохнуть, поставлю воду кипятиться – и замечательно. А чай и заваривать нет никакой охоты. Отец был жив – хотелось что-то делать, готовила с удовольствием, хоть и уставала. Конечно, уставала! Утром всех кого-куда отправить надо, потом самой бежать на работу. Там нанервничаешься, устанешь, а уже домой пора – готовить, стирать, уроки проверять. Ночью Лев Самойлович, Царство ему Небесное, с нежностями пристает, а утром его хоть краном подымай! – Александра Ивановна почти беззвучно смеется. – Иной раз, веришь, до одиннадцати валяюсь. Вот жизнь пошла! Кстати! Ты не забыл про отцовскую могилу?