И Лев смотрел, завороженно и восторженно. И были студенческие компании, празднование Нового года в гудящей угаром общаге, с ёлкой, наряженной пробками и окурками, с тазом оливье, гуляющим по кругу. Помимо бессонных ночей и стопки рисунков Нина подарила Льву облезлого уличного кота, такого же, как тот, что потом, годы спустя, будет жить в парадной, только в тысячу раз хуже и плешивее. Кот сбежал весной, а летом Нина стремительно вышла замуж за своего преподавателя и вместе с ним исчезла из видимости. Общие знакомые показывали Льву открытки с ее выставок в Европе. Юноша пошел наперекор родительской воле: не стал продолжателем музыкальной традиции вслед за отцом, отказался идти по стопам матушки-педагога. Начал брать уроки академического рисунка у сомнительных Нининых друзей и поступил на факультет станковой живописи. Студенческие годы не отличались от монашества – память о Нине не давала покоя. Не расставался с карандашом, рисовал город, будто создавая тот мир, который был полон радости, но из которого ускользнула счастливым трамвайным билетом меж альбомных листов возлюбленная. Романтические надежды нашептывали, что не все потеряно и счастье вернется. Но чуда не случилось. Когда диплом был получен, Лев, кожей ощутив, что теряет возможности, стал наверстывать упущенное время. Тогда уже родители взяли судьбу беспутного сына в свои руки и сосватали ему хорошую девушку из порядочной еврейской семьи: «Кто долго выбирает жену, выбирает самую плохую». На этом все и закончилось. Примерный семьянин с грустным взглядом притягивал внимание барышень, разбивал их надежды. Работал над театральными декорациями в том же театре, где повелевала пыльными бухгалтерскими папками его супруга. Полунищее существование художника влачить было более невозможно, и Лев подался в медицину. Его уже не отпугивала анатомичка, а родители отчаялись видеть в сыне свое продолжение – ничто не мешало исполнять детские мечты. Ещё восемь лет учебы – и он стал практикующим зубным врачом. И потекла размеренная жизнь, с семейными традициями, частыми гостями, ежевечерними прогулками по Малому проспекту. Бесценная и родная часть острова ждала его как старого друга. Малый проспект с закопчеными стенами, замызганный, недолюбленный как младший ребенок, случайный, вечный Иванушка-дурачок, неряшливый по недосмотру родителей, пах едой и асфальтом. Лишенный блеска и лоска, – островная провинция – он делал Льва Иосифовича счастливым. Здесь отец учил его кататься на велосипеде, взятом у товарища – своего не было. Здесь вырывалось из ребер сердце, когда провожал одноклассницу, в проходных парадных отсиживался у батареи, ожидая, когда утихнет кровь из разбитого носа. И Нина любила прогуливаться по местным задворкам.

Были ли эти люди или воспоминания о них только кажутся воспоминаниями? Может, все это только мираж над пустыней старческого сознания? Так, бывало, бабушка просыпалась и искала что-то, что потеряла во сне. Оглядывалась по сторонам, перетряхивала белье в поисках утраченного. Утраченного времени?

– Папа, пора пить таблетки. Слышишь? Пойдем домой.

Лев Иосифович неторопливо встаёт, выходит из-под навеса веранды и зажмуривается от ядовитого солнца. Привыкший к питерской мороси, он тяжко переносил солнечную пытку. Кожа, впитавшая невскую сырость, вскипала. Сам себе напоминал влажную штукатурку.

В доме кондиционер. Прохладно. Но это не та прохлада, которую он любил. Не было ничего бодрее февральского ветра во время первой, шальной, не по календарю, оттепели, когда он писал этюды на Стрелке Васильевского: синячины на льду, в подтеках непросохшие гранитные набережные, сонное солнце с висящей в воздухе водой вперемешку, едва пробивающееся из-под ватного ленинградского неба. Это прохлада давала ощущение свободы, каждый год, пускай ненадолго, но возвращала молодость. Глоток невского тумана – живая вода.