Их здесь уже ждали. Молоденький белобрысый сержант повел доктора на верхний этаж, и они оказались в длинном казенном коридоре с дверями справа и слева.

– Мы его вывели из камеры, – пояснил сержант, – там народу много, вам будет неудобно работать.

– А что, и вправду писатель?

– Выдает себя за писателя, незнакомые люди, муж и жена, его пожалели и приютили – понравился он им чем-то, три месяца у них прожил, ел, пил за их счет, потом одел их вещи и ушел… – увлеченно докладывал сержант. – Вы только не удивляйтесь, что он босой, туфли у него не свои были, пришлось снять…

Наконец, оказались в большом кабинете. За столом сидел уже другой сержант, тоже молодой, но толстенький, улыбающийся – как свежеиспечённый колобок, рядом согнулся на стуле пожилой седовласый человек в красной ковбойке, голубых кальсонах и белых шерстяных носках, тут же на подоконнике стояли хорошие, судя по всему импортные, светлые туфли.

– А положить его где? – спросил Аветисов милиционеров.

– Класть у нас негде, – пожал плечами колобок.

Пришлось смотреть пациента в положении сидя и стоя.

– Это у меня язва, – сказал обследуемый, отрыгнув. Он морщился, держась за живот,

Несмотря на нелепый вид и обстановку было в нем, безусловно, что-то величавое – высок, седая грива несколько растрепанных волос забрана назад, лицо хоть и красное (О, Бахус, Бахус!) но благообразно львиное, с крупными чертами; морщины его не портили, даже подчеркивали эту благообразность, черные глаза из-под кустистых бровей смотрели куда-то в угол.

На симуляцию, однако, все это как-то не походило, скорее всего, и вправду у него разыгралась язва.

– А в больницу его нельзя? – спросил Аветисов.

– Нельзя, – ухмылялись колобок и белобрысый.

Аветисов сделал обезболивающий укол.

– Спасибо, доктор, – сказал, поморщившись, пациент.

– Ваша фамилия? – спросил Аветисов, заполоняя бланк вызова.

– Углев… я писатель… – голос у седого был гибкий, глубокий, теперь он уже не морщился, но все так же смотрел в угол. Сержанты саркастически улыбались.

– Ну и что же вы написали? – недоверчиво спросил доктор.

– «Юг в огне», это о гражданской войне…

Аветисов кивнул. Книжные магазины были завалены литературой такого рода, которую редко кто брал, ему показалось даже, что возможно где-то он и видел это название и эту фамилию.

– Вот так и живет, – тараторил провожая его белобрысый сержант, – поживет у кого-нибудь несколько месяцев, а потом одевает чужое, берет деньги и переезжает в другой город, других дурить…

Много позже Аветисов переехал в столицу, где ему пришлось не раз встречаться с писателями, которые писали и печатались, издавали книги, имели членский билет союза писателей, ходили пить водку в ЦДЛ, но в своем большинстве они чем-то неуловимо напоминали ему Углева, возможно, своим беззаботным стрекозиным порханьем, всеядностью, всегда чутко, как никакое другое племя, чувствующие сладкий запах «халявы», презирающие рутинный ежедневный труд и верность, и в последовательном их появлении, Углев навсегда остался им как бы отцом, пусть даже он и взял название чужой книги и имя напрокат, как те туфли, которые стояли на подоконнике.

Цвинькали у виска часы. Старые отцовские часы «Победа». Крохотные ломтики жизни навсегда отсекали, тоненькие полупрозрачные, как папиросная бумага. Дежурный анестезиолог Романцев пошевелил рукой: секунды стали чуть глуше. Заснуть не давала стоячая мысль о тяжелом черном, как кладбищенское надгробие телефоне. Он недобро поблескивал вороной трубкой в хилом свете луны, проникающем в окно ординаторской. Непредсказуемый, как рок, в любое мгновение взорвется беспощадным оглушительным звоном… Молчит… Молчит, гад… Сколько еще?… Проклятая бессонница! Уж хоть бы зазвонил скорей! Но он затаился, выжидает своего момента, момента неожиданности – вот только забудешь о нем, замечтаешься, расслабишься, начнешь засыпать – тут он и врежет!