– Летом тут яблоку негде упасть, – посетовал Теодор, когда мы подошли к оранжерее.

Двери были распахнуты настежь, и оранжерею, пусть и утратившую свежесть и новизну, которая была ей присуща в Средизимье, заполонили посетители: с любопытством рассматривая экзотические растения, они восхищенно ахали, читая составленные Теодором таблички.

– Верно, – кивнула я. – Но я рада, что твои усилия не пропали даром. И даже не возражаю, чтобы люди толпились здесь всю следующую зиму. Зимой тут бесподобно.

– Не будь я создателем этого сада, я бы с тобой согласился, – усмехнулся Теодор. – Однако зимой цветы кажутся порождением волшебства, а не плодами рук человеческих. А колдовство – больше по твоей части.

Мы миновали оранжерею.

– Я знаю одно укромное местечко, – по секрету сообщил мне Теодор.

Строгая геометрия садов сменилась лесистым парком, и группка отдыхающих, устроивших пикник, оторвалась от еды, чтобы посплетничать о нас. Я низко склонила голову, пряча зардевшееся лицо под широченными полями оплетенной шелком шляпы. Теодор же, бравируя благородством, приподнял в знак приветствия эбеновую тросточку.

– Сюда.

Мы свернули на узкую тропинку из дробленого ракушечника, ведущую к лесу.

Я приподняла юбки, чтобы не зацепиться за выпирающие из земли корни деревьев. Я не могла похвастаться знанием садов, хоть и провела в них бессчетные часы. По большей части все эти часы прошли в оранжерее, где Теодор, сбросив плащ, а я, нацепив фартук, пересаживали молодые деревца или подрезали розы. Так Теодор спасался от изматывающих дрязг и сутяжничества, царящих в Совете дворян. Я никогда не разделяла его страсти копаться в земле, однако работать бок о бок друг с другом казалось мне вполне естественным и правильным. Глядя на траурные каемки под нашими ногтями, я на краткий миг забывала, кто из нас – из высшего света, а кто – из народа.

– Ах, как же тут тихо! – произнес Теодор.

Мы взобрались на вершину холма и очутились на безмятежной лужайке. Склоненные ветви деревьев рассеивали дневной свет, отбрасывая затейливые, безостановочно движущиеся тени на чистую гладь пруда, что раскинулся посреди полянки. Вода из пруда каскадом переливалась в расположенный ниже водоем, тот сливал свои воды в следующий, и так – до самого низа, туда, где росли ивы, лениво купавшие в воде свои золотистые руки-ветви.

У меня занялось дыхание, я поняла, что Теодор привел нас к тем самым водопадам, у которых мы, потрясенные и испуганные сумятицей, предшествующей бунту Средизимья, укрылись после того, как покинули карточную вечеринку Виолы. Вода тогда не журчала, смеясь, – ее сковывал лед.

– Ты помнишь? – спросил он и взял меня за руку.

– Конечно, помню.

– Отлично, – улыбнулся Теодор. – Если бы ты забыла, я чувствовал бы себя полным дураком.

Он достал из кармана тонкую золотую цепочку. Колечки ее были столь крошечными, что цепочка походила скорее на сияющую металлическую нить. Я пришла в смятение, на глаза навернулись слезы – я знала, что это за церемония, хотя ни разу в жизни ее не видела.

– Да сплетутся воедино наши жизни, – провозгласил Теодор, обматывая цепочкой свое левое запястье. – Да свяжутся воедино наши судьбы.

Он протянул мне руку.

– Клянешься ли ты мне в этом?

Я не могла вымолвить ни слова, лишь протянула ему дрожащую руку, и он обвязал цепочку вокруг моего запястья, скрепляя, по галатинскому обычаю, нашу помолвку.

Золото неразрывно соединило нас лишь на краткий миг, однако я сознавала, на что иду, позволяя холодным звеньям прикоснуться к моей коже. Я слышала, как Теодор повторяет слова клятвы, целуя меня. Я выдохнула. Теодор отстранился.