– Здрасьте, – сказал Сева, быстро захлопнул дверь и сел вперед.

«Опель» тронулся.

– Обычно на трассе приходится долго стоять с протянутой рукой, а тут такой подарок.

Сева глубоко вздохнул, как будто вдыхая поглубже воздух мира, в который только что попал. Глянул на прокопченные мослы, сжимающие руль. Примерно так выглядели стебли сорняка возле придорожного сортира. Глупо пытаться представить, что кто-то может выкрутить эту руку. Но и восхищаться ею тоже в голову не придет.

– Играешь? – его голова затылком кивнула в сторону того места на заднем сиденье, где встал чехол.

– Не столько играю, – вздохнул Сева, – сколько пою.

– И хорошо получается?

– Если у меня в жизни чего и получается, то это петь, – медленно и весомо проговорил Сева.

– …А чего поешь?

– В основном бывший рок: «Кино», «Наутилус», «Аукцыон». И сам кое-что придумываю.

– Ага. Знаю я эти имена, – и, как будто секунду подумав, стоит ли об этом, спросил: – Знаешь, что такое Сайгон?

– Это ж в Питере? – задохнулся Сева.

– Да, это было такое злачное местечко на углу Невского и Владимирского – я там прожил года три.

– Вы играли?

– Нет, я крутился.

– Семидесятые?

– Самое начало восьмидесятых – БГ, Майк. Цоя я помню плохо.

Сева застыл и не отрывал от него глаз.

– У меня волосы такие были, – он махнул ладонью ниже плеч. – Там простым работягой было выглядеть не очень прилично.

– Тогда я, наверное, похож на работягу, – усмехнулся Сева.

– Да, на работягу, у которого выходной. И он решил на выходных мир посмотреть, гитару вот взял.

– Но вы почему-то притормозили… Как вы оказались там?

– От земли мы тогда отрывались. Не было такого колхозника, чтобы не мечтал стать горожанином. Все, кто был на что-то способен, рвали со своими корнями. Поэтому там – в колхозах и на заводах – оставались только те, кто не рыпался, не тянул. Вот такой у нас складывался образ народа, из которого мы сами вышли, – он снова специально повернулся, чтобы Сева посмотрел на его усмешку. – В общем, я там после армии попытался поучиться в Горном институте, жил в общаге на Васильевском острове.

– А почему Горный?

– Так шахты у нас тут вокруг. Папа подумал, что для сына это будет перспективно. Ты знаешь, сколько тут шахтеры получали в советское время? Рублей пятьсот. Нигде в стране таких зарплат не было. Тем более Донбасс всегда тянули, поддерживали – вроде тут условия для добычи тяжелее: пласты узкие. Вот папа и задумался о моем будущем. Он тогда в Каменске работал на оборонном заводе, который делал – да до сих пор делает – эти… как их? – полиамидные волокна для бронежилетов. То есть я и пролетарий, и колхозник в одном лице – потому что мама из станицы неподалеку. Но хотелось же в общество! А первое, о чем ты там узнаешь, – что с народом тебе, так сказать, как-то стремно. К тому же дети рабочих сразу видели «пипла» – и начинали тебя люто ненавидеть. А комсомольцы становились злыми. Мне вообще кажется, что тогда в музыку многие попали случайно. Их вытеснили в музыку. Представь, что вот, например, у тебя длинные ноги и ты сутулишься. Или просто немного похож на идиота: прическа неаккуратная, гримасничаешь. Я уже не говорю про какого-нибудь гея. У тебя и без того, скорее всего, будут неприятности. Каждый день будут проверять документы, задерживать, читать мораль, чуть дернешься – вылетишь отовсюду. И куда пойдешь? Конечно, в музыку, в тусовку, где тебя научат рвать все связи. И очень скоро тебе захочется побыстрее умереть.

Теперь он не поворачивался – он глядел на дорогу так, как будто закончил.

– У меня музыка не очень ассоциируется с желанием умереть, – осторожно сказал Сева. – А творчество?