В течение 1913 г. несколько лиц снова осмелились открыть глаза царю и царице на поведение «старца» и его нравственную низость.

Это были: во-первых, вдовствующая императрица Мария Федоровна, затем сестра царицы Елизавета Федоровна. И сколько других! Но всем предупреждениям, всем увещаниям царь и царица противопоставляли один и тот же спокойный ответ: «Это все клеветы. Впрочем, на святых всегда клевещут».

В религиозных разглагольствованиях, которыми Распутин обычно прикрывает свой эротизм, постоянно повторяется одна идея: «Одним только раскаяньем мы можем спастись. Нам, значит, надо согрешить, чтоб иметь повод покаяться. Следовательно, если Бог посылает нам искушение, мы должны поддаться ему, чтобы обеспечить себе предварительное и необходимое условие плодотворного раскаяния… Впрочем, не было ли первым словом жизни и истины, которое Христос сказал людям: Покайтесь! Но как покаяться, предварительно не согрешивши…»

Его безыскусственные проповеди изобилуют хитроумными рассуждениями об отпустительной ценности слез и искупительной силе сокрушения. Один из его любимых аргументов, действующих наверняка на его женскую клиентуру, сводится к следующему: «Чаще всего не отвращение к греху мешает нам уступить искушению, ибо, если бы грех в самом деле внушал нам отвращение, нас не тянуло бы грешить. Хочется нам когда-нибудь съесть чего-нибудь, что нам противно? Нет, что нас удерживает и пугает, так это испытание, которое раскаянье готовит гордости.

Совершенное сокрушение требует абсолютного смирения. А мы не хотим смириться, даже перед Господом. Вот в чем секрет нашей борьбы с искушением. Но Всевышний Судия, – Он не ошибается. И когда мы будем в долине Иосафата, Он припомнит нам все случаи спастись, которые Он доставил нам и которые мы отвергли…»

В XI столетии нашей эры эти софизмы проповедывались уже фригийской сектой. Еретик Монтанус охотно доказывал их своим красивым последовательницам в Лаодикии, добиваясь тех же практических результатов, что и Распутин.

Если бы деятельность «старца» ограничилась областью сластолюбия и мистицизма, он был бы для меня лишь предметом более или менее интересного психологического… или физиологического исследования.

Но, силой обстоятельств, этот невежественный крестьянин сделался политическим орудием. Вокруг него сгруппировалась клиентура влиятельных лиц, связавших свою судьбу с его судьбой.

Самым значительным из них является министр юстиции, лидер крайне-правой в Государственном Совете, Щегловитов: при живом уме и едком красноречии он вносит в осуществление своих идей много расчета и гибкости; он, впрочем, недавно обращен в распутизм. Почти такое же значение имеет министр внутренних дел Николай Маклаков, любезная покладистость которого очень нравится царю и царице. Затем обер-прокурор Синода Саблер – презренный и раболепный характер; благодаря ему «старец» держит, так сказать, в руках весь епископат, все высшие духовные должности. Непосредственно после него я назову первого прокурора Сената, Добровольского, затем члена Государственного Совета Штюрмера, затем коменданта императорских дворцов, зятя министра Двора, генерала Воейкова. Я назову, наконец, очень смелого и очень хитрого директора Департамента Полиции, Белецкого. Легко представить себе огромную власть, которую представляет коалиция таких влиятельных лиц в таком самодержавном и централизованном государстве, как Россия.

В противовес вредному влиянию этой камарильи я вижу при царе и царице лишь одного человека, начальника Военной Канцелярии, князя Владимира Орлова, сына бывшего русского посла в Париже. Это прямой ум и гордое сердце; он всей душой предан царю и с первого же дня объявил себя противником Распутина и без устали ведет борьбу против него, конечно, вызывая враждебное отношение к себе со стороны царицы и г-жи Вырубовой.