Вернулась Катя – растрепанная, в шали прямо на сорочку. Я и не заметил, как она выходила. Она всегда такая – незаметная и решительная.

– Мама, прекрати панику. Я разбудила дядю Пашу, он нас подбросит до города. Успеем к автобусу. Володя, не стой в одной штанине. Быстро давай одевайся. Мама, картошку в узелок, с собой. Соль туда же. Метрику положила?

Катины команды быстро привели всех в чувство. Я оделся, подтянул скрутку. Опять не заметил, как Катя вышла из-за своей занавески уже одетая, в синем штапельном платье в горошек и туфлях. Красивая.

Когда на отца пришла похоронка, Катя в одночасье стала главой семьи. Нас у мамы осталось четверо – старшие, шестнадцатилетний Василий и четырнадцатилетняя Катя, и младшие – пятилетняя Томуся и трехлетний я. Вася подделал метрику и записался добровольцем. Мама не работала. Она была городская, из Моршанска, вышла замуж и перебралась к отцу в Устье. Городской работы в селе не было, а к деревенской мама была неспособна. Не то, чтобы она была белоручкой, вовсе нет. Я вообще не помню ее праздно сидящей и отдыхающей. Но КПД ее был невысок – она больше суетилась, чем делала. По дому она управлялась быстро, а вот уже в огороде все ее умения улетучивались. Нашу картошку съедал колорадский жук, свеклу – слизни, огурцы засыхали, морковь не всходила, вишню склевывали птицы. Выживали лук и укроп, которым только не мешай. Единственное, что мама умела делать хорошо – рисовать. Малонужное, казалось бы, занятие в деревне, однако именно оно помогало нам не умереть с голоду. Мама ходила по деревням и расписывала печки, ставни, наличники. Красок почти не было, но она умела находить цветные глины в овраге, использовала сок свеклы, аптечную зеленку. Люди охотно ее звали. За старшую оставалась Катя, потом сестра устроилась на работу в сельсовет счетоводом, стала приносить домой стабильную зарплату, и мать с облегчением передала ей главенство в семье.

Катя решительно взяла меня за руку, и мы втроем вышли из дома. Томка осталась топить печь и собираться в школу. До дома дяди Паши бежать было недалеко, тот уже завел свою полуторку и сидел за рулем. Мама подсадила меня в кабину, устроилась рядом, сестра села в кузов, и машина резко тронулась. Я держал на коленях узелок с картошкой и сменой белья. Это было все мое имущество – зубных щеток у нас в селе не водилось, расческа моему чубчику была ни к чему. Картошка – вот это была ценность, я сквозь материю чувствовал запах и ждал, когда мама разрешит ее съесть.

Маме за ее малярство, как она говорила, платили в основном натурой – яйцами, мукой, сахаром. Вот так уйдет мать в дальнюю деревню на промысел, а мы с Томусей сидим и ждем маму или Катю с работы – кто что поесть принесет. Осенью-то ничего, богато. Картошка все-таки вырастала, заказчики маме платили щедро. Грибы-ягоды мы запасали изо всех сил, иногда удавалось в лесу мед найти. Маме из-за потери кормильца осенью выдавали два мешка муки и подводу дров. Так что на осень грех жаловаться. А вот весной – весной приходилось тяжко. Все запасы съедались, на Катину зарплату покупали пшено и перловку, иногда постное масло. Первую весеннюю крапиву и одуванчики мы с Томкой съедали подчистую. Однажды наелись белены – поди знай, что это такое, да и в животе второй день пусто. Неделю в больнице пролежали, тамошняя казенная еда мне показалась подарком судьбы.

Картошка, всю ночь простоявшая в печке и еще горячая, пахла уже совершенно нестерпимо. Вдруг машина остановилась – мы приехали на автостанцию. Успели, слава Богу. Успели даже картошку съесть, торопливо разделив ее на всех. Подошел автобус, хмурые невыспавшиеся пассажиры полезли внутрь. Едва мы с Катей сели, автобус тронулся. Мама махала мне рукой, потом побежала вслед за автобусом, плача и причитая: «Вова, Вовюня!».