– Все так думают?! – жилы вздулись на бычьей шее: так у Язычника являла себя ярость.

Строй загудел громче.

– Нет! – посмел огрызнуться на всех Зверёныш.

– Не строй из себя зверя, Зверёныш, – раздраженно бросил сосед по строю. – Я думал, ты – цельный зверь, а гляжу, ты – лишь его часть!

– Даже знаю, которая, – добавил другой.

Зверёныш задохнулся: прилюдно его назвали то ли охвостьем, то ли прихвостнем. А он, телохранитель и «ближний» самого Вольги, обязан смолчать. Седоусый боец вышел из строя с палицей в руке:

– Я разрешу этот спор. Знаю как! – и с размаху опустил на золотую чашу тяжелую палицу, которой крушат железные доспехи.

Брызнули в снег драгоценные камни, чаша зазвенела, осела, промялся золотой бок. Дружинник бил и бил, сминая золотых зверей и травы. Края давно проломились, безвидная жёлтая стружка торчала из сплющенного комка. Седоусый, усмехаясь, вытер пот и втоптал в снег цветные камешки.

– Вот так я поступал с врагами за Степью. Теперь из этого можно отлить монеты.

В наступившие затем вечер и ночь Язычник был словно не в себе. Впервые лёг спать с оружием, но не спал, а вертелся и вскакивал к окнам, как будто и здесь, в княжьем дворище, могла быть измена. Зверёнышу, денщику и телохранителю, велел спать при дверях, не раздеваясь и с мечом под рукой.

– Это из-за певца, – трясся Язычник, указывая куда-то пальцем. – Асень сводит людей с ума! Стоит ему запеть…

– Вольга! – позвал от дверей Зверёныш. – Ты просто устал. Это всё весна. Весна – очень трудное время.

– Он что-то такое спел, и все они осмелели, – не слушал Язычник, – все стали дерзить. Что он им спел, ты не помнишь?

Зверёныш захотел отвлечь Язычника:

– Про Асеня есть сказка, Вольга, говорят, он якобы живёт вечно…

– Может, он колдун? – Язычник бросился к окну, ему опять что-то померещилось. – Он так поёт – как кровь в жилах бежит.

– За окном всё тихо, Вольга, сядь и остынь. Ничто тебе не угрожает. Дружинники просто… гордятся собой, им это приятно. Это весна, Вольга, всего лишь весна.

Язычник постоял, качая длинным чубом. Потом сел на кровать, скинул с неё меч.

– А ты рассудителен, – оценил он, вглядываясь сквозь темноту в Зверёныша. – Что ты там говорил, какая сказка? Развлеки.

Зверёныш помолчал. Он жалел, что поддержал разговор про Асеня. Не всё теперь рассказывать-то хотелось…

– Да не сказка это – гиль, чушь, брехня. Брешут по деревням, будто бы тот Асень – брат самому Нилу-кудеснику, и, якобы, есть у них на двоих четыре Царь-Камня. А один из Камней – будто бы камень Власти. Да, враньё это всё… Спишь, Вольга?

– Нет, – Язычник вздохнул. – Откуда ты, Зверёныш? Где бывал? Мне порой кажется, ты говоришь гораздо меньше, чем знаешь. А сколько тебе? Восемнадцать?

Зверёныш во тьме криво улыбнулся и не ответил.

На следующий день Вольга снова вывел дружину на загородные поля. Строй стоял в молчании. Неразделённое добро за ночь припорошило снегом, и солнце больше не играло в голых серых деревьях.

Язычник был хмур, но подозрительно сдержан. Тяжеленная палица на темляке висела на левом запястье, хотя левшой Вольга не был.

– Что ж, это значит, мы перестали быть вольницей, – Язычник нарушил молчание. – Вольнице законы не писаны – что ей до записанной правды? А мы, значит, хотим теперь по закону, по заслугам. Мы больше не ватага, мы – войско.

Медленно проходя вдоль строя, Язычник остановился перед седоусым.

– Вот ты, – сказал он. – Какие твои заслуги. Напомни-ка!

– Я не последний боец, – выговорил седоусый. – Не трус и не изменник. За спинами не отсиживался.

Вольга жёстко усмехнулся и протянул руку:

– Ну-ка, – из ножен седоусого он вытянул правой рукой саблю. – Что это? Твои заслуги? – бросил он презрительно. – Вся посечена, вся в ржавчине…