Черт! Вот попала! Как от него избавляться-то? 
- Все хорошо, Василий Георгиевич. А как у вас? Где ваша фуражка?
Ой, а чего это мы челюсть сжали? Вспомнили нашу первую встречу? Я хорошо ему тогда, еще участковому, на фуражку плюнула, душевно получилось. А нечего потому что пьяных и веселых девушек с лавочки гнать! Мало ли, что бабки с соседнего дома устроили обрыв проводов в отделении? Это они от зависти! А вели мы себя тихо. Отмечали день рождения. А потом пришел он. Я была уже на жоре, веселая и буйная. И восемнадцати мне не было в тот момент. Поэтому всех разогнали по домам, а Лену,  как самую крикливую, отбуксировали в отделение. Я сопротивлялась. Ну вот и...
Я припоминаю уставшее лицо сестры, которую как раз вызвали в отделение забирать меня, и слезы в ее глазах, когда сказали, какой штраф мне выкатят. 
И со злостью смотрю на бывшего участкового, а теперь оперативника уголовного розыска. 
Потому что то, как я попала в полицию тогда, само собой, моя вина. А вот то, что этот придурок слетел с катушек и начал таскаться за мной по пятам и злоупотреблять своим служебным положением, уже не моя. Я ему авансов не давала. И плевок на фуражку за попытку флирта засчитаться не может. 
- Язва ты, Лена, - качает головой капитан, - может, хватит уже бегать, а? Поехали, накормлю тебя, домой отвезу. 
- Ага, - хамлю я, - к себе. Нет уж. Я вам говорила, Василий Георгиевич, я старость уважаю, но не настолько, чтоб ноги перед вами раздвигать!
Я специально говорю это громко, чтоб напугать, такие, как он, любители молоденького мяса, обычно боятся огласки. Вот и этот оглядывается испуганно, но затем, вместо того, чтоб отойти, наоборот, качнувшись ко мне, хватает за руку, дергая на себя. 
- Дура ты, Мелехова, дура! Я ж по-человечески хотел, по-нормальному... А ты, овца тупая, не ценишь нихера. Хватит, три года ждал, пока ты в ум войдешь, не дождался. Значит, через жопу буду вбивать  в мозги. 
- Себе сначала вбей, урод, - оскаливаюсь я, уработав его по щеке со всего размаха. Ногтей не жалею на это дело благое. 
Он отшатывается, дотрагивается до лица, стирает кровь. Поднимает на меня бешеный взгляд:
- Ах ты, сука! Да я тебя в отделение на пятнадцать суток!
И тут я понимаю, что пора уходить. Прямо вот очень быстро. Бегом. 
Я разворачиваюсь на каблуках и несусь прочь, как испуганная коза, слышу за собой тяжелый топот ботинок и не менее тяжелый мат, ускоряюсь, ныряя в неприметную калитку в заборе,  о которой знают только студенты универа, и вылетаю прямо на центральную улицу. К одному из высотных зданий, которых в нашем городе полно в центре. 
Натыкаюсь с разбегу на кого-то, и ушам своим не верю, слыша знакомый хрипловатый мат. 
Меня ловят за локти, придерживают. Крепко. Так, что не вырвешься. 
Я поднимаю глаза, уже зная, кого увижу.

И, черт, не могу понять, то ли мне сегодня везет, то ли нет. 

7. 7. Ленка

Дядя Миша, совершенно не изменился с той ночи, когда он трахал меня так, словно завтра конец света наступит, и, в приниципе, чего бы ему меняться? 
Все такой же высокий, крепкий и жесткий. Нехило я о него ударилась. Прям бок болит. А голова нет. Хотя ей тоже досталось. Но нет, не болит. Только кружится чего-то. И глаза оторвать невозможно от его лица серьезного. Но это от испуга и неожиданности ступор, само собой. 
Я прихожу в себя быстро, игнорирую легкую усмешку на жестком лице и дергаю опять локти. Нифига. Ну, это понятно.

Попала опять, Ленка.

Вот как спросит сейчас за бабки сожженные... А плевать! Сначала надо с ментом приблудным разобраться. И быстро. А для этого надо из лап загребущих вырваться.