Под этим углом зрения надо смотреть и на решение Гитлера о продлении договора 1926 г. Оно выглядит как шаг Берлина навстречу пожеланиям Москвы, однако действительным выгодоприобретателем стал сам Берлин. Неизбежная дестабилизация отношений между Германией и англо-французской коалицией в связи с началом осуществления гитлеровской внешнеполитической программы, с одной стороны, и постепенное приспособление СССР к политическим реалиям Европы эпохи Версаля – с другой, кардинально изменили политический смысл Берлинского договора. С начала 30-х гг. из односторонней германской гарантии Советскому Союзу он все больше превращался в свою противоположность – одностороннюю советскую гарантию Германии.[9] Конечным пунктом этой эволюции станет пакт Молотова – Риббентропа. Продление срока действия Берлинского договора, осуществленное Гитлером накануне германского наступления на западном дипломатическом фронте, послужило прообразом его тактики в августе 1939 г. В обоих случаях это была политическая взятка Москве за безопасность восточного фланга Германии – политического в первом случае и военного во втором.

Разрыв, против которого предостерегал Гитлер, все же, произошел, и первой его жертвой стал визит в СССР высокопоставленной делегации Рейхсвера летом 1933 г., отмененный по требованию советской стороны. Однако приход к власти национал-социалистов, по мнению фон Дирксена, здесь был ни при чем: он «совпал с кризисом в русско-германских отношениях, но не он породил его» [4, c. 157]. Если Дирксен возражает против расхожего мнения, что разлад в этих отношениях был вызван идеологической несовместимостью германского национал-социализма с советским большевизмом, то это верный анализ ситуации. Сталин с ним соглашался. "Мы далеки от того, – говорил он на XVII съезде ВКП (б), – чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной" [81, с. 13]. Ни в Берлине, ни в Москве не были заинтересованы в радикальном свертывании связей; в соображениях внутренней политики достаточно было просто сделать их менее демонстративными.

Прав Г. Дирксен и в том, что ко времени начала гитлеровского правления отношения между двумя странами уже были отягощены целым рядом конфликтов и нерешенных проблем и из них быстро выветривался «дух Рапалло». Германия обвиняла Москву в поощрении радикализма в деятельности КПГ, в разорении крестьянских хозяйств немцев – граждан СССР в ходе коллективизации и репрессиях против них и членов их семей, в преследованиях немецких священников, а также инженеров и техников, проживавших в СССР или работавших там по контрактам, и пр. Очень не понравилось Берлину и заключенные в 1932 г. советско – французский и советско – польский договоры о ненападении. Москва выдвигала встречные претензии за внешнеполитическую переориентацию Германии на западную коалицию, заигрывание с Японией, удар по военному сотрудничеству, вмешательство во внутренние дела СССР в форме протестов против указанных выше репрессий. Обоюдное разочарование вызывали результаты торгово-экономических связей. Состоявшиеся 11 и 13 декабря 1933 г. беседы Литвинова с послом Германии в СССР Р. Надольным дают объемное представление о состоянии отношений между двумя странами [58, c. 740–741].

Обе стороны были заинтересованы в расчистке этих авгиевых конюшен, и в течение долгого времени главы дипломатических ведомств и представительств СССР и Германии занимались урегулированием многочисленных споров, частных претензий и т. п. «Вся горечь, накопившаяся за последние годы, выплеснулась в этом потрясающем и беспрецедентном акте очищения», – свидетельствовал бессменный советник германского посольства в Москве Г. Хильгер. Однако в отношении двух основных встречных претензий сторон компромисса не было: Германия хотела получить публичное заверение советского правительства в том, что оно отмежевывается от поддержки мирового и, особенно, германского коммунизма; Москва, со своей стороны, требовала от Берлина клятвы в верности договору в Рапалло [56, c. 284–285].