– Покинуть машину! – скомандовал Барсуков.

Вывалились через расположенный в днище люк экстренной эвакуации. Последним выбрался Барсуков, прихватив с собой пулемет ДТ из уцелевшей башни. Танк и валун прикрывали их от огня финнов. Впрочем, те вскоре прекратили стрельбу, оставив в покое подбитый советский танк. С нашей стороны прозвучало несколько артиллерийских залпов, а затем все смолкло. Только густо чадила «двадцатьвосьмерка». Опасаясь взрыва боезапаса, решили двинуть подальше от машины. Разгребая руками снег, по-пластунски поползли прочь. Но лишь только фигурки в темных танковых куртках выбрались на открытое пространство, по ним дробно застучали финские пулеметы. Пришлось спешно возвращаться обратно. Делать было нечего – все залегли за валуном и, вжавшись в снег, стали напряженно ждать, когда рванут оставшиеся в танке снаряды. Долго ждать не пришлось – внутренним взрывом корпус бронированной машины подбросило. К счастью, все обломки полетели в противоположную от экипажа сторону. Коломейцева в очередной раз сильно встряхнуло и приложило головой о валун. Спас танкошлем – Витяй отделался только здоровенной ссадиной на лбу.

– Ну, вроде пока все, – сплюнул кровь с прокушенных губ Барсуков. – Ждем темноты. Потом поползем к своим.

– А если сунутся? – подал голос политрук Сверчкевич, по-кошачьи, будто лапой, одной рукой растирая снег по закопченному лицу.

– Если сунутся – встретим. – Барсуков похлопал рукой по «ДТ» и разложил на каменном уступе прихваченные из барабанов башенной укладки пулеметные диски.

– Зачем мы вообще сюда сунулись… – морщась, пробурчал себе под нос наводчик, пытаясь пошевелить рукой в обгоревшем рукаве. – Жили себе люди в своей стране и никого не трогали.

Хоть и было непривычно тихо для передовой, после его слов тишина на несколько секунд стала как будто звенящей. А затем моментально преобразившийся в лице Сверчкевич придвинулся к наводчику, произнес с ледяной угрозой в голосе:

– Повтори, что ты сказал.

Барсуков и Коломейцев встретились глазами.

– Что ты сказал, гнида?! – раздельно по слогам отчеканил политрук.

Ответа от наводчика не последовало.

– Все слышали? – Это уже было обращено к командиру с механиком. Оба отрицательно покачали головами.

Барсуков стянул танкошлем, сплюнул в снег кровью и, взяв себя пальцами за мочку уха, произнес с нескрываемой презрительной иронией:

– Не слышали, товарищ политрук. У нас уши отморожены.

Коломейцев невозмутимо кивнул в знак согласия.

– Та-ак… – протянул Сверчкевич. – Запомните все: нас послала сюда партия и лично товарищ Сталин. И если кто-то…

– Конечно, – оборвал его Барсуков. – Разве может быть иначе?

Перебравшись поближе к политруку и кивнув на догорающий танк, Барсуков уже ему одному негромко, но очень зло и ожесточенно проговорил вполголоса:

– Паша, ты кроме как п. деть чего-нибудь еще делать умеешь?

Сверчкевич заиграл желваками, молча прислонился спиной к валуну, отвернулся в сторону и громко задышал, свирепо раздувая ноздри. Больше до вечера он не проронил ни слова.

Они просидели на морозе целый день. По ним никто не стрелял, но зато замерзли все страшно. С наступлением вечерних сумерек поползли в сторону своих позиций. Обогнули холм, который им не суждено было утром объехать на танке.

– Стой! Кто идет? – раздалось откуда-то снизу.

– Свои! – отозвался Барсуков, решив, что они достигли позиций нашего боевого охранения. – Мы танкисты. Нас подбили.

Вопреки ожидаемых строгих вопросов человек внизу вдруг попросил изменившимся, жалобным голосом:

– Товарищи танкисты, поднимите меня, пожалуйста.

Оказалось, перед ними была большая воронка. Все четверо сползли в нее на животах. На дне воронки обнаружился лежащий на спине пухлый красноармеец с петлицами связиста. Неловко раскинутые ноги с поломанными лыжами застряли в оголенных взрывом корнях деревьев.