Писатель помнил, как ему отчаянно захотелось денег. Да, вот так прямолинейно и дико. Просто денег. Чтобы можно было о них забыть и не воспоминать каждую минуту. Чтобы на него перестали смотреть как на пустоту. Чтобы он сам не чувствовал себя ею. Ему хватило воли собрать себя и пройти через ряд шаблонных собеседований. Ему так хотелось что-то изменить, что судьба, наконец, сжалилась над ним: ему предложили место ассистента репортера в скромной газете. Может, в этот момент ему стоило понять, что жизнь сама ведет его туда, куда он должен был прийти и где его место. Но он не мог отделаться от чувства, что снисходит до этой работы, что его миссия гораздо значимее, его предназначение во сто крат величественнее, и его мятежный гений обязан быть открыт этому миру.

Мама недовольно смотрела на него.

– Я не растила тебя для такой фигни! Эта газетенка – просто болото! Тебе самому не стыдно там просиживать штаны?! Ассистент… слово-то какое мерзкое! Ты ничего не пишешь! А ведь с таким талантом – это натуральное преступление! Где твоя голова, где?!

Странная женщина… Перебиваться копеечной работой, но писать для нее значимее, чем эта скромная, но стабильная работа? Но в душе он был с ней согласен. Да и как могло быть иначе? Это мнение он впитал с ее молоком; эта программа собственной исключительности закодирована в его голове. Постоянный повтор, изо дня в день, из года в год. Ему бы тогда задуматься и переформатировать себя, но… в его мозг прочно врезались бесконечные однотипные сигналы: особенный… избранный… гений.

И так хорошо начав на новой работе, он вскоре стал инертным и безучастным. Такая категория людей, которые даже не пытаются изобразить интерес к своей деятельности, они есть в любой организации. Невозможно понять, что у них в голове. Они как вчерашняя каша – неприглядная, заветренная, липкая, уже никому не нужная, но продолжающая занимать место в холодильнике. И в какой-то момент она становится настолько омерзительной, что никто не желает даже прикоснуться к ней, чтобы выкинуть. И эти «люди – вчерашние каши» оседают в офисах и закисают там. Так он и сидел ассистентом репортёра много лет. Репортеры менялись, а их ассистент был недвижим.

Писатель продолжал рассылать свои рукописи в издательства, пытался сам их напечатать и реализовать в маленьких книжных магазинах. Но всё это было похоже на движение в пустой комнате: ни для кого, ни для чего. КПД, близкий к нулевому… дырка по центру нуля… пустота.

А потом заболела мама. Нет, проблемы со здоровьем у нее были всегда. Сколько он себя помнил, она постоянно болела то одним, то другим. С высоким давлением она носила тяжести, на больных ногах бегала между работами, с аритмией дежурила ночами на работе. Ловко управлялась с инъекциями инсулина и опять спешила куда-то. Но больному сердцу уже перестало хватать приказа «надо», оно угасало ежедневно, будто в длинном коридоре постепенно и последовательно гасли лампы… одна за одной… одна за одной.

Ночью он слышал, как ей тяжело дышится, а днем видел ее отекшее лицо. И впервые ему стало страшно не за себя, а за кого-то другого. Столько лет он тайно презирал ее и еще дольше слепо повиновался ей; эти чувства смешались в причудливый коктейль, в котором доминировали то ноты шквальной ненависти, то вкус полной зависимости, то оттенки фанатичной любви. Писатель всегда воспринимал эту потрепанную жизнью женщину как данность, константу, от которой он, может быть, и хотел бы избавиться, но не мог. И тут его преисполнил ужас: мамин свет мерк! И это было неизбежно. А что будет без нее?! Как это вообще – жить «без нее»?