Мои изыскания ушли далеко от моей собственной истории. Пока я боролась со страхом, я написала целую книгу о том, как меня занесло в новый мир, где люди не просто принимают решения на основании генетических данных, а начинают воспринимать самих себя, свое поведение, характер и судьбу как сумму своих генов. В Израиле я брала интервью у генетика, который открыл так называемый ген поиска новых ощущений и ген повышенной сексуальной активности (к моему удивлению, их он у меня не обнаружил, а нашел вовсе ген альтруизма, в наличии которого я никогда бы себя не заподозрила). В Академгородке под Новосибирском я наблюдала за удивительными ручными чернобурками и шизофреническими мышами, выведенными в ходе старейшего в мире генетического эксперимента. В Пенсильвании я ездила по домам больных с врачом, которому удалось найти генетические причины страшных заболеваний, распространенных среди тамошних амишей (потомков горстки европейских религиозных эмигрантов, поддерживающих традиции и образ жизни 300-летней давности). В Чикаго я брала интервью у выходцев из Советского Союза, которые основали клинику, где фактически производят потомство по генетическому заказу…

Ночь на 22 августа 2005 года я провела за компьютером: редактировала чужую статью для журнала, в котором тогда работала, и болтала с кем-то по Интернету. Так я добилась того, чего хотела, – заполнила словами часы, которые оставались мне до отправления в больницу. Я должна была лечь на хирургический стол в годовщину маминой смерти. Маммолог, который должен был делать мне мастэктомию, и два пластических хирурга, ответственных за последующее восстановление груди, жонглировали августовскими датами до тех пор, пока не выяснилось, что единственный оставшийся мне вариант – это 22 августа. Я думала даже отменить операцию, но потом мне пришло в голову, что не так уж и плохо вместо двух самых страшных дат в моей жизни иметь только одну. Подруга сказала, что рано или поздно я смогу просто вычеркнуть этот день из всех своих календарей.

В семь часов утра, ровно тринадцать лет спустя после того, как меньше чем в десятке миль отсюда в последний раз проснулась в жизни моя мама, я усну – чтобы очнуться с новым телом, которое наконец будет свободно от ее страшного наследия. Пока я сплю, мой маммолог, обаятельная молодая женщина с ласковыми повадками коммивояжера со Среднего Запада, срежет мне соски и сделает под мышками два разреза, через которые извлечет все ткани груди. В это время первый пластический хирург вскроет мне живот и соберет там всю жировую ткань, которой потом заполнит то место под кожей, где раньше была моя грудь (на профессиональном языке это называется грудными карманами). Второй найдет в моих мышцах сосуды и выведет их выше, чтобы снабжать кровью пересаженные жировые ткани. Я проснусь с маленькой грудью без сосков, которая будет казаться настоящей на вид и на ощупь, хотя сама я ее скорее всего никогда не почувствую. Через несколько месяцев, когда все заживет и привьется, мне смогут вылепить и вытатуировать декоративные соски, которые будут выглядеть почти как настоящие.

В истории с сосками я показала себя трусихой. Американские хирурги обычно настаивают на их удалении. Все потому, что соски нельзя очистить от внутренних тканей так же тщательно, как более толстую кожу «карманов». Некоторые европейские маммологи и совсем немногие в Америке проводят, несмотря на это, так называемую подкожную мастэктомию, при которой сохраняются и соски, и чувствительность груди. Мне удалось найти всего несколько статей о безопасности такой операции, и из них следовало, что пока еще рано говорить о том, что подкожная мастэктомия не менее эффективна, чем, как называют ее хирурги, простая. Честно говоря, из их данных скорее вытекало обратное: тем немногим женщинам, которые все-таки заболели раком после удаления грудей, делали именно подкожную мастэктомию. Я понимала, с каким сопротивлением придется столкнуться, пытаясь убедить врачей сохранить мне соски. Я знала, что скорее всего настою на своем – в крайнем случае пусть это и жульничество, я могла бы выложить на стол свой главный козырь: я же пишу книгу о своей операции. Кого мне так и не удалось убедить, так это себя саму. В лучшем случае я стала бы корить себя за беспечность. В худшем – начала бы бояться и ненавидеть свои соски так же, как за год маммограмм и биопсий привыкла бояться и ненавидеть свои груди. Я решилась пожертвовать сосками.