Каську резко сложило пополам с ужасающим хрустом. Язык вывалился из ее рта, из глаз потекли кровавые слезы.

Великан Игор вцепился в какую-то жердину, что валялась на дворе, и медленно, с усилием, гнал по ней белые – нет, не змейки, на них не хватало силы, – снежинки-огоньки. Сбросил их в чрево топи. И в этот момент Чернец справился с сумкой, вытащил склянку и, размахнувшись, запустил в семицветный злой глаз.

Склянка разбилась о блестящую поверхность, и из того места, куда она попала, по выпуклому радужному зрачку смерти пошли трещины. Ветвясь, они скоро достигли края, и око лопнуло, окатив осколками великана, князя, Катаржину и голову несчастного Прохи.

Он заскулил.

Великан ткнулся лбом в землю. Видно, дорого дался ему последний удар. Князь поднялся и на нетвердых ногах, осеняя себя земным знаком, приблизился к комку плоти, в котором уже трудно было узнать красавицу Катаржину. Казалось, не может в ней остаться жизни, однако она еще жила. Из разорванного криком рта спорхнул невесомый вздох-всхлип.

– Зря ты поверила отступнице от правой веры. Дуры бабы, все сердце им шепчет. А в сердце ума мало, кровь одна. Сердцем жить – дни в крови окончить. Тех, за кого ты хотела мне мстить, я не убивал. А двоих – даже имен никогда не слышал. Много на мне грехов, только эти – не мои. Но я тебе ошибку прощаю. Земля добра, верно, и она тебя простит.

Владислав опустился на колени перед хрипло всхлипывавшей грудой изломанных костей и теплого мяса, запустил руки в кровавое, нащупал подбородок Каськи и, захватив привычным движением, резко дернул. С хрустом переломилась шея. Последняя дрожь утихла, истерзанное топью тело словно бы осталось прежним, а только одного взгляда довольно было, чтобы понять – нет в нем больше живой души. Куда ушла – вниз, в благословенные чертоги Земли, или в небо, метаться над миром с ветрами, искупать грехи, – то не в человеческом разумении.

Проха съежился от страха, пытаясь шевельнуться. Получилось. Он поскреб все еще непослушными лапами доски пола, тяжело перевалился с бока на живот и пополз в глубь дома. От одной смерти к другой.

Темный дом пах скверно. По́том, гнилью, мочой. Окна в жилище возчика отродясь не было, дверь Агнешка, уходя, плотно затворила и заперла на засов, чтоб никто не зашел и не увидел призрачного хозяина, лежащего без дыхания на лавке, а у него в ногах – спящую крепким колдовским сном стряпуху Ханну. И теперь сама поплатилась за свою непредусмотрительность. Не думала, что седоком Борислава окажется сам Чернец и что знакомы они, оказывается. Хотела в Черне порассмотреть, новости послушать, узнать, далеко ли продвинулся в поисках вечоркинской ведьмы Чернец и что намерен делать. Бегала в прошлый раз собакой, так слишком сильно толкали, не прибили едва, вот и решила, что на грозного бородатого дядьку никто не замахнется.

Прогадала. Многие в Черне, видно, знают возчика. То девка Бяломястовской лебеди принялась просить, чтоб взял ее с собой. От беды, мол. И девка хорошая, незлая, сразу ее Агнешка вспомнила – русая коса до заду да язык по ветру. Видно, притащили ее в Черну из Бялого для госпожи, да не сильно жаловали. Только от беды на дядькиной кобыле не уедешь – это Агнешка знала на собственном хребте. Сиди, девка, за матушкой-княгиней и беду не кличь. Захочет, так везде найдет.

Вот и накликала. На трескотню свою приманила. Возьми и найми возницу, да не кто-нибудь, а Чернский князь со своим дикарем громадным. Признал старого слугу, милость решил проявить.

Да только милостью этой чуть Агнешку да бедолагу возчика не уморил. Не признаваться ж было, что нельзя ей надолго отлучаться от того, в чье тело она без спроса залезла. Дорого она за эту науку заплатила. Когда тащил через нее из земли Иларий назад свою потерянную магию, едва не умерла, из тела вышла и назад возвращаться не хотела. Проходимец-пес вернул.