В известном смысле Алексей Порвин описывает процесс привыкания к войне, процесс существования бок о бок с длящимся, мерцающим, то затухающим, то вдруг снова вспыхивающим вооруженным конфликтом: «Разве есть чему учиться у границы, чей стыд прикрыт менторской / накидкой с раздвоенными фалдами – по образцу времени, струящего / материю зыбкую одновременно в перемирие и войну». Война разлита везде и во всем, а потому в какой-то момент может показаться, что ее просто нет; порвинские тексты работают, вскрывая это повсеместное полувидимое присутствие, прямо указывая на войну. Война угадывается в описаниях обычных школьных уроков («Передовая технология, недопустимость отдельности, / плотные ряды солдат, ставших чем-то большим: /в памяти лишь женская раздевалка, физкультура после труда, / труд перед физкультурой – всё это было репетицией, даже гребля») и детских шалостей («В тот день нужно было подготовить доклад о происхождении торфа / Полураспад растений, лишенный притока воздуха, становился объектом / насмешек, и кто-то из одноклассников в шутку начинал душить себя, / хрипло приговаривая „Смотрите, я превращаюсь в торф“/ Пророческое слово трамбовалось в школьный коридор, как порох в гильзу»). Война таится в жутковатых уточнениях («и никто не говорит, кем она была / до войны: стены все сплошь в дипломах об окончании / О завершении, вернее») и в милитантных метафорах («Речью, вложенной в речь, как пистолет в кобуру, отвечал / на лёгкость своего же тела, готового к перебежкам»). Война встает во весь рост в деформациях семантики (мы с изумлением читаем фразы «Подслеповатый всполох не подлежит призыву» и «Небо призвано»), в появлении новых, совершенно небывалых навыков жизни («на берегу / распиливают ружейные дула на кольца для помолвки / Палец Сесиль, продетый в холодное металлическое зияние, / почувствуй себя теплокровной пулей, твой костяной сердечник – / новейшая разработка подлинных учёных / Медовое цветение идёт к небесному дну, и в поэзии / больше нет места гудению пчёл»). И конечно, любой российский читатель сразу поймет, что за странная, мерцающая (узнаваемая в шорохе листьев и созревании плодов) война имеется в виду – тем более что сам Порвин высказывается на этот счет однозначно: «В молчание соседней страны залезаем, словно в соседский сад / Срываем яблоки, вобравшие солнце, их нутро раскалено / Насквозь прожигая касание, с шипением вкатывается победный шар», «А тут всё по-настоящему: из плачущей заготовки братского народа / творить нечто по одобренному чертежу, / огнём автоматным отсекая гнилостные области от / древесины высшего сорта, пробежкой заменять сострадание, / подтягиваясь на трассирующей перекладине, / упражнять метафоризацию – она пригодится после / Как кричит она, как плачет эта гниль, прикидывается обычными / волокнами со своими мирными жизнями».

Читая книгу Порвина, мы прекрасно понимаем политические ставки поэта (благодаря его прямым антивоенным высказываниям: «Обнаруживая истлевшие лычки и погоны, заретушированные под мрак / пейзажа, произносят несколько слов, и решение сложить оружие / оказывается проще пареной мысли», «многовековым трудом / оборачивается душа, и теплота между материей и словом / нарастает, призывая память о героях, вовремя сложивших оружие»); куда более сложным может оказаться распознавание ставок литературных. А дело в том, что события февраля 2022 года обнажили слабость огромного числа авторов, пишущих на русском языке (достаточно посмотреть на удручающе низкий уровень практически всех антивоенных поэтических антологий). Война стала среди прочего тестом на культурную вменяемость и проверкой на дурновкусие – и подавляющее большинство отечественных поэтов провалило этот тест. Люди, создававшие в мирное время прекрасные произведения, схватились вдруг за избитые, давно устаревшие формы высказываний, сводящиеся либо к откровенной истерике, либо к тяжеловесному гражданскому пафосу, либо к написанию десятков, сотен и тысяч слов о собственной неспособности писать слова. На таком невеселом фоне Алексей Порвин кажется автором, которому удалось найти решение этой нетривиальной литературной задачи – зафиксировать особый «межеумочный» модус существования российского гражданина после 24 февраля. Войны вроде бы («официально») нет, она может не затрагивать человека напрямую, но говорит из всех птиц, рыб, туч, цветов и порывов ветра, настигает в повседневных делах и хлопотах, проявляется через мельчайшие приметы и микроскопические улики.