Шрам… Андрей Чадов, с жутким шрамом через все лицо от левого глаза, навеки обреченного на смешливый прищур, до правой скулы, через изуродованный нос. Работал техником в мелкой автомастерской. А до этого прошелся по нескольким фронтам, плавал на военных кораблях, летал штурманом на боевом дирижабле, потом в горном селении попал в окружение и был расстрелян. Неудачно. Пьяный офицер, командовавший расстрелом, заметив, что тот еще жив, решил довершить дело ударом шашки. Трудно сказать, то ли удар был неумел, то ли череп у Шрама оказался крепче стали…

Но они выжили, вот в чем шутка… Вот в чем странность.

Стас кивнул могильщикам и, отвернувшись, пошел к дороге. Друзья последовали за ним, только согбенный Захария остался стоять у могилы хозяина, изредка вздрагивая от сухого плача. Стас словно окаменел, хотя понимал, что это ненадолго. Откуда-то изнутри поднималась горячая волна боли, и удерживать ее было уже невозможно. Сил не осталось. Все было теперь иначе, не как тогда, в дороге от Периферии. Он только хотел остаться один, не хотел показывать даже друзьям, как его душит бессилие.

Но его не хватило. Уже на дороге согнуло, словно от удара в живот. Стас глухо взвыл, сгреб обеими руками шляпу и зарылся в нее лицом. Чья-то рука легла на плечо, но никто из друзей не сказал ни слова. Они многое утратили за время войны и последующих лет, а научились очень немногому. Но право на плач оставалось за каждым. Иногда это было единственной собственностью человека в окопах, в холодных квартирах, в очередях, на биржах труда. Даже потом, когда жизнь успокоилась, а смерть наелась до отвала, даже потом у человека оставалось это право.

В руку сунули флягу, глоток водки обжег гортань.

– Стас, приятель, надо идти, – проговорил, присаживаясь на корточки, Скальпель.

– Как мне жить с этим? – шепотом спросил Стас.

– Тяжело. – Скальп покачал головой. – И это уже не пройдет. Станет слабее, но не пройдет никогда, старик. Но как-то жить надо. Я не советчик в таких делах, никто не советчик. Но иначе нам всем не стоит уходить с этого кладбища. Пойдем, старик, а вечером напьемся и разгоним чертей. Для начала… А там посмотрим, как быть.

Они разъехались в разные стороны. Спасать людей, чинить автомобили, отсыпаться перед ночной сменой в борделе. Такова была жизнь, и такова была смерть. Лишь сутулая фигура у могилы без памятника все еще маячила какое-то время в набирающем обороты зное, но и старый Захария в конце концов покинул хозяина – на этот раз навсегда. Захарии нужно было идти на площадь Лафалеттов, где в цокольном этаже детской библиотеки он снимал маленькую каморку, заваленную чужой обувью, рулонами кожи и прочей сапожной атрибутикой.

Марк Гейгер был легендой послевоенного сыска. А выглядел как давно не спавший крысоподобный болван, с желтушной кожей и пронзительными иглами глаз, лишенными ресниц и бровей. Пять лет назад он заразился, но успел осознать это прежде, чем голод превратился в единственную цель и убил в нем человека. Он дополз до больницы, где ему сделали экстренный диализ: других способов очистки крови от заразы тогда не было. Позже ему пришлось пройти несколько курсов химиотерапии и облучение. Марк Гейгер был еще и легендой послевоенной медицины, упомянутой во всех трудах этого периода. Один из пяти выздоровевших и единственный, проживший после излечения больше трех лет. Хотя лично Стас всегда ставил под сомнение факт выздоровления. Так или иначе, выйдя из больницы, Гейгер в течение года довел жену до состояния, близкого к нервному срыву. Она собрала вещи и перебралась к родителям. К счастью. С детьми Гейгер не виделся, не вспоминал о них прилюдно и не выставлял на рабочий стол их фотографии. Коллеги, включая руководство, старались свести общение с ним к минимуму, а за глаза его называли исключительно Ублюдком.