Джеймс Кричлоу[122], ветеран РС, вспоминает: «Я работал в это время на Свободе… Единственный человек, который не знал о том, что происходит, была уборщица. И она не знала, потому что не интересовалась. А все другие, все журналисты знали. Это был, так сказать, open secret. До этого мы все сознавали, что не надо было скрывать, надо было финансировать открыто… Я, как человек, который там работал, должен вам сказать, что в ЦРУ не вмешивались в наши дела. Они доверяли нам, верили, что мы делаем хорошее дело и что лучше всего не вмешиваться. Но когда они исчезли – никто не плакал… Большинство американских начальников не владели русским языком, поэтому они не могли вмешиваться в то, что мы делаем. Это тоже давало свободу»[123]. Связь радиостанции с ЦРУ закончилась. Джин Сосин вспоминает, что вмешательства со стороны Вашингтона в деятельность радио не было: «Эта независимость была достигнута в основном благодаря усилиям и исключительным личным качествам Хауланда Сарджента, ставшего в 1954 году президентом AMCOMLIB, и Бориса Шуба, русскоязычного американца, отец которого, известный в свое время меньшевик, эмигрировал в США перед самой революцией… Шубом были созданы программы “За нашу и вашу свободу”, цитировавшая Александра Герцена, “В точном смысле слова”, которая приподнимала завесу над советскими клише… Неудивительно, что советские власти расценивали эти передачи как подрывные, поскольку вещание такого рода срывало маску, за которой режим укрывал историческую правду и искажал действительность»[124]. В 1981 году в здании радио в Мюнхене взорвалась бомба, в результате чего было ранено несколько сотрудников. Джин Сосин рассказывает: «Борьба велась во всех формах. На эмигрантов оказывали давление сообщениями от родственников… В штаб-квартиру в Мюнхене “подсаживались” люди, выдававшие себя за перебежчиков, которые потом возвращались в СССР и клеймили радио…»[125].

Радио Свобода было открыто для всех, для любых убеждений и эстетики, практически не существовало запретных тем. Однако редакция Русской службы стала в какой-то мере отражением тех разногласий, которые происходили в эмигрантской среде.

Джеймс Кричлоу вспоминает: «Были разные поколения эмиграции. Когда я работал в 53-м году, когда радио начинало свое вещание, было очень мало работников, которые жили в Советском Союзе в последнее время. Были те, которые бежали после революции. Их называли старыми эмигрантами. И была военная эмиграция, люди, которые очутились на Западе после Второй мировой войны, новая эмиграция. Тех людей, которые в 70–80-е годы смогли добраться до Запада, мы называли новейшей эмиграцией. (Среди них был Виктор Платонович Некрасов.) Были, конечно, трения между ними. Как в семье бывают трения между родителями и детьми. Но со временем, постепенно это все налаживалось…»[126].

Главным образом разногласия выражались в отношении к России, к русской литературе. Главный редактор «Нового Журнала» Марина Адамович объясняет, почему, на ее взгляд, не получилось диалога между эмигрантами разных поколений: «Это были совершенно разные люди. Почему мы говорим “Зарубежная Россия”? Разные национальности, разные социальные уровни, разные политические убеждения… Что их объединяло? Объединяло чувство осознания себя в контексте русской культуры и русского языка. Это не этнически русские люди, тем не менее это русские писатели, то есть находящиеся внутри русской культуры. Большую объединяющую роль играла русская православная церковь. Тем не менее эмиграция оставалась разной. Она всегда сражалась друг с другом. Все отстаивали свою правоту, свою идеологическую цельность… Известна такая история, которую эмигранты любят пересказывать, про Керенского, жившего в США. Как некая белоэмигрантка подошла к нему и отхлестала букетом по щекам, сказав своему ребенку: “Вот посмотри! Этот человек погубил Россию”. Это типичный случай… Когда вторая волна появилась, то первая волна не приняла ее, потому что первая волна была консервативна. Они восприняли вторую волну как советских людей, выросших в условиях советской власти. Масса статей была написана против них. Их ругали. Все не совпадало… Тем не менее Роман Гуль выступил в защиту второй волны, потому что он увидел в ней новую смену стареющим эмигрантам первой волны. И в конце концов, их объединила любовь к России. Это не просто красивые фразы – это важный момент в самоопределении эмигрантов. Для первой волны Россия была святым местом, идеальным прошлым, идеальной землей… У второй волны были те же чувства, и эта фанатичная любовь к России их объединила. А вот третья волна, 70-е, это уже была советская эмиграция, национальная эмиграция. Она по-настоящему была советской – по идеалам, по воспитанию, по быту, базировалась на советской культуре. Сменилось три поколения, уже не было носителей той живой памяти. Роман Гуль проявлял интерес и к третьей волне, даже сумел наладить отношения с Владимиром Максимовым. Но в целом в эмиграции отношения не сложились. Слишком много было расхождений. И что окончательно отстранило первые две волны от третьей —… это отношение к России. Третья волна знала Советский Союз, она не знала России… Диалога не получилось…»