Литвин надзирал за исходом со мстительным злорадством, покусывая усы. «Топтать тебя конём! – торжествовал он. – Ты хотел, чтобы я залил улицы кровью? А вот, вишь, без крови обошёлся. Я лучше знаю службу, живоглот старый. Тебе бы всё человечину жрать. Слава Отцу Небесному, я не такой».

На апогее возвышенных помыслов, когда личный состав расслабился и даже кони стали фырчать добрее, из особняка выбрался преподавательский состав. Это были разных лет, от средних и выше, степенные, но совестливые люди, воспитанные жить не по лжи и учить молодых. Убедившись, что риска нет, они с достоинством покинули место протеста и вышли к силовикам.

– Спасибо, друзья!

– Спасибо, что вы с нами!

– Мы знали, что добро победит.

– С благодарностью и надеждой, – к Литвину безбоязненно подошёл пожилой бородатый толстяк. – Мы всё понимаем, давно знаем и глубоко уважаем Декана Ивановича. Вышло недоразумение. У нас традиция отмечать окончание учебного года студенческими пирушками в таком, знаете, тесном семейном кругу. Мы все как большая семья. На сей раз ребятишки перестарались, хе-хе. Бывает. Мы принесём извинения Декану Ивановичу, и он нас простит, как уже бывало раньше. Он нам как отец родной. Спасибо вам за всё.

– Не за что, – не смог сдержаться Литвин, чьё сердце исполнилось теплотой от осознания правоты принятого вопреки приказу Щавеля решения.

– Позвольте пожать вашу мужественную руку!

Литвин не смог сдержаться и пожал руку совестливого интеллигента.

Михан из любопытства оглядывался на разговор предводителей. Когда он увидел, как сотник ручкается с мятежником, сначала ничего не понял, но потом решил, что так и надо. В отличие от молодого, остальные дружинники стояли в строю не крутясь, зорко приглядывали за контингентом, контролировали обстановку, и когда диссиденты деликатно и застенчиво полезли рукопожиматься, никто из воинов не повёлся. Только Михан, по примеру начальства, не счёл зазорным. Кинул на петлю булаву и дал потискать длань каждому. Он стоял на левом крае шеренги и как бы провожал уходящих к центру города преподов.

«Какие чистые, благородные люди!» – с восхищением подумал парень.

Прежде сын мясника никогда в жизни таких чувств не испытывал.

Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.

Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.

«Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?» – Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.

Чувство усугубилось, когда с зачистки сквота возвернулся отряд, пахнущий гарью, ихором и потом. Ратники скалились, подначивали друг друга, у многих на запястьях появились часы и браслеты, а на пальцах золотые перстни, снятые с манагеров. Весёлая прогулка принесла им богатую добычу, тогда как дружинники, работавшие под началом Литвина, остались ни с чем. Войско опять разделилось. Сотник заметил осуждающие взгляды, которые бывшие с ним люди бросают на него. «Хоть беден, но честен», – Литвин стиснул зубами ус и бодрячком подвалил на доклад к засевшему в канцелярии Щавелю, чтобы назло ему отчитаться о гуманно проведённой операции.