– Как она? – спросил Влад у медсестры.

– Спит, – отозвалась та.

Влад глянул на Хана так, будто хотел сказать: «Ну, что я тебе говорил!», но Хан и бровью не повел.

Они вошли в палату. Это был небольшой одноместный бокс, в который, по настоятельной просьбе Хана, Влад перевел пациентку в первый же день ее пребывания в больнице. Хан изо дня в день в течение целого месяца ждал ее пробуждения и готовил разговор, который вести в общей палате на четыре-шесть койко-мест было просто невозможно.

Бокс был маленький – около двух метров в ширину и около трех в длину. Поперек по центру стояла кровать, в изголовье – белая тумбочка, на которой в медицинском стакане с носиком стоял очень милый букетик полевых цветов. Узкое оконце было задернуто белыми занавесками, но солнце уже поднялось над тополями во дворе и прямой наводкой било точнехонько в окно, и временами казалось, что белая ткань вот-вот обуглится, вспыхнет и весело займется жарким алым пламенем.

Под окном одиноко стоял чуть покосившийся деревянный стул. Хан пододвинул его поближе к кровати, сел, закинул ногу на ногу и жестом дал понять Владу: «Дальше я все сделаю сам, оставь нас одних». Закусив губу, Влад кивнул, пристально посмотрел на спящую пациентку, снова кивнул и покинул бокс.

Какое-то время Хан сидел в полной тишине и неподвижности, собираясь с мыслями. Он очень долго готовил свою речь, ежедневно прокручивал се в голове, каждый раз добавляя что-то новое, более убедительное, но сейчас не знал, с чего начать. Он даже начал испытывать нечто похожее на волнение и, чтобы не поддаться ему, осторожно взял Бекки за подбородок, повернул ее лицо к себе и слегка шлепнул по шоке.

Она мелко вздрогнула. Хан тут же отшатнулся от нее, сцепил пальцы замком и изобразил доброжелательную улыбку.

Час, которого он так долго ждал, наконец пробил.

Веки у молодой женщины чуть шевельнулись, стало заметно, как бегают под ними глазные яблоки, а потом вздрогнул и пушок длинных ресниц, и глаза слегка приоткрылись. Ресницы слиплись, и разлепить их ей удалось лишь после некоторого усилия, зато глаза раскрылись настолько широко, что Хан почувствовал, как сжалось у него сердце. Глаза были огромные и какие-то пустые, радужные оболочки – цвета каштана, мелкие точки черных зрачков направлены прямо ему в переносицу. Он даже почувствовал, как засвербило у него между глаз. И тогда он потер рукой переносицу и громко сказал:

– Доброе утро…

Взгляд женщины не утратил своей пустоты.

– Доброе утро, – повторил он. – А для вас оно действительно доброе, Лариса Семеновна.

Часть пустоты в ее взгляде уступила место легкой заинтересованности.

– Да-да-да, я говорю совершенно искренне. – Хан сказал это и понял вдруг, что совершенно не верит в собственные слова, и это было плохо, потому что женщина, которая лежала перед ним на кровати и продолжала взглядом буравить его переносицу, совершенно явно ждала продолжения – продолжения искреннего и убедительного, иначе она просто не станет с ним разговаривать.

Чтобы выиграть время, Хан, насколько это было возможно, ласково улыбнулся ей и сделал жест, который должен был означать: «Все обстоит так, как обстоит, и я тут совершенно ни при чем…»

Потом он сказал:

– Наверное, вы сейчас спрашиваете себя, Лариса: «Что это за тип и что ему от меня понадобилось?» Совершенно справедливый вопрос. И я отвечу вам на него очень коротко: «Я ваш друг, Лариса. Старый добрый друг».

Бекки на секунду устало прикрыла глаза и отвернулась. Было ясно, что в «старых добрых друзей», тем более невесть откуда взявшихся, она не очень-то верит. Но Хан был убежден, что она заговорит, – просто ей надо еще немного времени, чтобы окончательно прийти в себя и осознать реальность. Очень тяжелую и очень печальную реальность.