Долго было тихо. Только по временам переговаривались, наклоняясь друг к другу, безглазые черепа у окон, да три конторщика, согнувшись на высоких конторках, шелестели бумагой и так бойко трещали на счетах, точно показывали свое искусство. Потом, наконец, хлопнула внутренняя дверь и толстый короткошеий человек быстро вошел в контору.

– Никифоров, штрафную ведомость! – самоуверенным пухлым голосом крикнул он.

Конторщик бросил перо и стал рыться в груде синих книг, но в это время вставшие при входе мастера безличные силуэты двинулись со всех сторон и сразу столпились кругом него. Стали видны их поношенные пиджаки, рваные шапки, грязные сапоги, серые лица с голодными глазами и повисшие жилистые руки.

– Господин мастер! – сразу заговорило несколько разнообразно хриплых голосов.

Толстый человек грубо и раздраженно выхватил книгу из рук конторщика и повернулся к ним.

– Опять! – неестественно громко крикнул он. – Ведь вывешено объявление. Ну?

– Дозвольте объяснить, – начал высокий и лысый старик, выдвигаясь вперед.

– Да что тут объяснять! Нет работы, ну и нет!.. Заказов нет… Ну? Скоро своих рассчитывать будем. Странное дело!

На мгновение все примолкли и как будто потупились. Но высокий лысый старик заговорил надорванным слезливым тоном:

– Мы понимаем… Конечно, если работы нет… Что ж тут станешь делать. Только что невмоготу… Голодаем… Нам бы инженера Пустовойтова повидать… В прошлый раз они обещали посмотреть…

Его блестящие голодные глазки с мольбой и страхом смотрели на мастера.

– Нельзя! – вдруг неожиданно свирепея, отрезал мастер и весь налился кровью.

– Федор Карлович… – настойчиво, как будто ничего не слыша, протянул старик.

– Я сто раз вам говаривал, – с сильным немецким акцентом, которого раньше не было слышно, но гораздо тише проговорил мастер, – что инженер тут ни при чем!

– Да они…

– Да их и на заводе сейчас нет, – перебил немец и отвернулся.

– А как же экипаж их у подъезда стоит… – заметил кто-то из кучки.

Мастер быстро повернулся туда, и лицо его подернулось холодной злостью.

– Ну… и стоит! Вам же лучше! – насмешливо выговорил он и опять шагнул к двери.

– Федор Карлович! – поспешно выкрикнул старик, порываясь за ним.

Немец на секунду пристально остановил глаза на его лице и даже не на лице, а на лысине.

– А тебе… – медленно и злорадно выговорил он, – и вовсе ходить нечего. Какой ты работник!

– Федор Карлович, – с отчаянным выражением вскрикнул старик, – помилуйте… разве я… Я завсегда на лучшем счету…

– То всегда, а то теперь, – притворно небрежно бросил немец, – устарел, брат, пора на покой… Лучше и не ходи, все равно!

Он взялся за ручку двери.

– Помилуйте, я…

Но дверь хлопнула, и старик с размаху уперся в ее желтую, как будто насмешливую стену. Он постоял, развел руками и повернулся, точно хотел сказать:

– Ну, вот… Что ж дальше?

И вдруг все стали надевать шапки и выходить на двор.

Однако они не расходились и столпились у подъезда, как маленькое стадо вьючных животных, головами внутрь. Должно быть, многим и идти было некуда, так бесцельно, не то растерянно, не то равнодушно смотрели они под ноги. Один стал закуривать, а другие внимательно следили за ним. Измятая папироса долго не раскуривалась.

– От ветра-то хоть отвернись, – заботливо заметил кто-то.

– А… чтоб твою мать! – неожиданно крикнул закуривавший, с силой швырнул папиросу о стену и стал, точно не знал, что делать дальше.

– Ведь вот какая история… третий день не евши… – пробормотал зеленый парень и неожиданно улыбнулся, как будто ожидая сочувствия остроумной шутке.

– И четвертый не поешь! – совершенно равнодушно отозвался тот, что закуривал.