Рядом стоял тот, кого называли Китайцем.

Ниже на две головы, в ширину, он раза в два с половиной превосходил говорившего. Голова обрита наголо – лысый квадратный человек. На бледном плоском лице выделялись только глаза. Большие и раскосые, с длинными белыми ресницами, они занимали половину лица. Зрачки не имели цвета и почти сливались с белками – как две бледно-зелёно-жёлтые и мутно-прозрачные виноградины. Лицо расходилось широкими скулами. Маленькие ушки влипли по бокам черепа. Узкий лоб надвинут на глаза. Начисто выбритая нижняя челюсть выдавалась вперёд, и оканчивалась трогательно-нежным женским подбородком. Сплюснутый широкий нос. Тонкие бледные, почти белые губы сжаты и выгнуты уголками вниз.

У него крепко сбитая атлетическая фигура с короткими массивными руками, которые оканчивались маленькими, перепачканными кровью пухлыми кулачками. Одет он, как и первый в камуфлированные брюки, только футболка была чёрного цвета да вместо кроссовок, на ногах чёрные пехотные ботики с высоким берцем. Толстые ноги широко расставлены.

– Довезём. – Китаец оскалился половиной рта. – Щас подышит, и дальше поедем.

– Если сдохнет – я не при чём. – Высокий говорил медленно, будто лил густой мёд. – Отвечать перед Портным сам будешь.

– Не ссы, Гнутый. – Он толкнул ботинком начинающего шевелиться мужчину. – О, видал. Оживает.

– Надо ему руки развязать. Совсем посинели.

Китаец легко и привычно, как мясник свиную тушу, перевернул лежащего на живот и раскрутил проволоку, освободив запястья. Руки, будто отдельно от тела, тяжело развалились по бокам и упали на песок. Лежащий застонал и снова закашлялся.

– Отойди, а то ботинки заблюёт.

– Я ему заблюю. Найда, фу! – Китаец замахнулся на овчарку. Та метнулась под автомобиль и затихла. – Оклемается. Мара сказала, что он здоровый и крепкий. Ещё попашет.

– Твои дела. – Гнутый снял очки и посмотрел на часы. – Через полчаса трогаем, иначе не успеем дотемна.

Он почувствовал, что у него есть руки. Но лучше бы их не было. Непослушными снопами они валялись рядом с телом, и то, что в них происходило, назвать болью, значило не сказать ничего. Сколько времени прошло до того момента, как он смог пошевелить пальцами, не известно. Ещё через некоторое время он смог опереться руками о песок и сесть. Тут же живот скрутило вновь. Но его не вырвало. Просто спазм.

С усилием раздвинув веки глаза, он огляделся. В блёклых прозрачных разводах, перед ним белел открытым багажником автомобиль. Вокруг редкие деревья. Песок вперемежку с травой. Вниз по склону уходила колея дороги. Справа метрах в пяти стояли двое и смотрели на него. Только всё это виделось как сквозь облитое маслом стекло. Он смотрел и не верил в то, что видит. «Это сон. Господи, пусть это будет сон».

Тот, что был ближе и меньше ростом заговорил:

– Ну, что Ромэо, бля? Проснулся? – Второй усмехнулся и не сказал ничего.– Наёбся, бля? Теперь будешь отрабатывать за всю хуйню. Пизда, бля, она дорогая нынче. – Он хохотнул, оскалившись половиной рта, и его страшные глаза сделались почти белыми. – Короче, Гнутый. – Он повернулся к высокому. – Поехали уже. Ни хера ему не будет.

– Тебе видней, Китаец.

– А хули, ты сразу съезжаешь?

– Ты его исхуярил, не я.

– Короче, бля…

– Пи-ить… – Он не узнал свой голос. Это были какие-то животные звуки. Человек так говорить не мог.

– О. – Китаец с удивлением уставился на Гнутого. – Говорит.

– Дай ему воды.

– Я ему яйца отрезал бы за Мару.

– За Мару? За шалаву эту?

– Заткнись, бля.

– Да она шмара малолетняя.

– Заткнись, бля, говорю по-хорошему!

– Она без этого, – Гнутый, не обращая внимания на угрозы Китайца, изобразил жестом половой акт, – не может. Её только, наверное, ты и не драл.