Пора домой.

– Сколько у нас времени осталось? – спрашиваю.

Рука скользнула за пазуху. Достаю исцарапанные карманные часы. Большим пальцем давлю на кнопку – крышка послушно откидывается. Секундная стрелка ползёт медленно. Так, что сложно уловить её движение. Всё в порядке, механизм не сломан. Просто настроен на земное время.

– У меня ещё три часа, – говорит Дан, закатывая рукав. У него советские наручные часы. Хорошая штука, я думал в своё время заиметь такие же.

Но… не люблю, когда что-то давит на запястье, и уж тем более – болтается.

– И у меня, – отзываюсь.

– Два, – говорит Анна.

– Полтора, – грустно отзывается Хомяк.

В этом расхождении нет ничего удивительного. Количество времени, которое ты можешь провести здесь, напрямую зависит от количества заходов. Чем чаще погружаешься, тем дольше потом держишься.

Говорят, есть хитрецы, скачущие туда-обратно, чтобы наработать стаж. Но я не думаю, что это действенно. Во-первых, дома тебя ждёт мигрень, ослабленный иммунитет. Во-вторых, Канва – мир умный. Её не обманешь.

– Выходим, – решаю я. – Надо перекурить.

– Поддерживаю, – кивает Данил. – Когда встречаемся? В девять вечера по московскому, как обычно? Возражений нет?

– Нет.

– Нету.

– Угу, – говорю. – Дальше будем работать без передыха, до упора.

– Добро.

Откидываюсь на спину. Через куртку чувствую, как от земли идёт холод. Укутанная в бандану голова устраивается на еловых корнях, будто на подушке. Дискомфорт мешает выходу. Но, к счастью, я в этом деле далеко не новичок. И не из таких мест выходил.

Закрываю отяжелевшие веки. В обступившей меня темноте нахожу поплавок, болтающийся на тонкой леске. Так выглядит мост, ведущий домой. Но только у меня. Аня говорит, что у неё он похож на старую дверь с облупившейся краской.

Протягиваю руку, хватаюсь за бело-рыжий буёк. Леска натягивается. Выдуманный рыбак подсекает крупную рыбу. Рывок – сознание мутнеет, меня утягивает вперёд, в черноту.

Пробуждение в земном, настоящем теле – штука скверная.

За двенадцать часов псевдосна мышцы деревенеют. Первые года я, настоящий я, здесь, в родном городе, ворочался. Иногда разговаривал через сон. Но потом, после пятисотого, наверное, захода, спящий я перестал реагировать на движения меня другого, живущего в Канве.

От этого, честно говоря, только беды.

Открываю глаза. Из окна над головой бьёт свет. Недовольно щурюсь, пытаюсь закрыть лицо ладонями. Куда там: онемевшие мышцы позволили закинуть руки на грудь. И только.

Медленно разминаю пальцы на руках и ногах. Нормальная чувствительность постепенно возвращается. Со стоном из-под одеяла скатываюсь на ковёр. Всё так же, стоя на четвереньках, тянусь к шторам. Резкими движениями закрываюсь плотной тканью от ненавистного солнца.

Ночь – лучшее время суток. К чёрту день.

С радостью уходил бы в Канву при дневном свете, чтобы бодрствовать ночью. Но куда деваться, приходится подстраиваться под ребят. Им ещё работать, учиться. Мне, впрочем, тоже. Да ещё, волей-неволей, нужно учитывать мнение близких людей, не знающих моей тайны. Слыхал я истории про канвианцев, увлёкшихся иллюзорной жизнью и проснувшихся в больнице. А что: заходят, допустим, в твою комнату родители. Или жена. Пытаются разбудить. Естественно, безуспешно.

К вечеру, насмерть перепуганные, вызывают скорую, а уж там…

О, ещё ходит легенда о страдальце, очнувшемся то ли на собственных похоронах, то ли в заколоченном гробу. Не очень-то весело, да? Сказка глупая, конечно. Но есть в ней доля правды. У ветеранов земной сон действительно похож на кому. И не расскажешь о своих иллюзорных похождениях – быстро упекут в психушку.