Видения, мертвые девушки, глава Центра – Валентина Климова – и голоса, звенящие от напряжения в воздухе. Боковым зрением Матвей Иванович заметил Мятежного и Озерскую, готовность к бою в их позах: Саша выглядела так, будто еще секунда – и она на него бросится, зашипев предварительно, как кошка. На лице Никиты замер почти суеверный ужас. Матвей Иванович же обернулся к Грину:

– Как вы это выносите? В Центре?

Грин усмехнулся, будто услышал старую, давно заезженную шутку. Будто эта пластинка из приглушенных злых голосов для него играла не впервые.

– Мы стараемся не вмешиваться в личные отношения обитателей Центра. Тем более что невозможно запретить ругаться людям, если им очень и очень сильно этого хочется.

Что он знал по-настоящему хорошо, так это то, что с их огромной ненавистью, с их огромной яростью, совершенно одинаковой в таких разных оболочках, проще было позволить им… быть. Просто быть. Иначе ярость пролезла бы им в кости и кровь, а вскоре полезла бы изо рта и глаз. Так Мятежному и Озерской, во всяком случае, было кого ненавидеть.

Над улицей прозвенел крик, чудовищный по сути своей, разорвал тишину легко, и тем страшнее он звучал, чем выше поднимался. Грин увидел, как глаза Матвея Ивановича раскрываются чуть шире.

– …И до сих пор?

Грин обернулся как раз вовремя, для того чтобы увидеть Мятежного, который тащил упирающуюся Сашу к телу за волосы. Голоса звенели, напряжение в воздухе росло, хотелось зажать руками уши.

– Озерская, у тебя здесь была одна работа: посмотреть на гребаный труп и сказать, эту ли ты девчонку видела в своем видении. ВСЕ. Это буквально все, что от тебя требовалось, твою мать! И здесь все вынуждены танцевать вокруг тебя. Охренеть, какой сюрприз.

Саша боролась так, как боролась бы за свою жизнь. По асфальту ее буквально везли, пока она все пыталась пнуть Мятежного в колено или хотя бы расцарапать руку так, чтобы ее выпустили.

– ОТПУСТИ. Я НЕ ХОЧУ. НА НЕЕ. СМОТРЕТЬ. ОТПУСТИ МЕНЯ. Я НЕ ХОЧУ.

Вся нежность слетела с нее ровно в ту же секунду, как Саша оказалась у него в руках. Она рвала ногти, пыталась выдрать куски кожи из Мятежного. Лицо самого Мятежного превратилось в жуткую перекошенную маску.

«Они друг друга стоят, – подумалось Матвею Ивановичу. – Они на сто процентов друг друга стоят».

– МАРК, ПУСТИ МЕНЯ.

– Сначала ты посмотришь. Прекрати орать.

Вся сцена была отвратительной ровно настолько, насколько она казалась привычной. Это случается не в первый раз и случится еще множество.

Саша ненавидела мертвецов. Пустые глаза. Тела деревянные и ледяные. Жуткие. Жуткие. Жуткие.

Саша ненавидела эту работу. Ведь что такое Сказка? Сказка – это история о мертвецах из другого мира. Грин наблюдал несколько секунд молча: намотанные на кулак золотые волосы, перекошенные лица, что он помнил особенно хорошо – кричащую Озерскую на полу в гостиной Центра всего пару часов назад, хватающую ртом воздух, бестолково и бесполезно. Когда она открыла глаза, им показалось, что они были сделаны из жидкого золота, а человеческого в ней осталось чуть. Сейчас ее глаза вернулись к привычному теплому, чайному цвету, если заварка очень крепкая. Все случилось быстро. Мятежный наконец содрал покрывало с трупа, едва не ткнув Сашу в него носом. Она замерла на секунду, выдохнула, прижала руки к лицу. Что именно она шептала, было не слышно. Но когда Саша повысила голос, то звучала она полумертво:

– Это она. Выпусти меня.

Повторять дважды Мятежному было не нужно.

Дальше было неловко и путано: Озерская, которая показательно истерила в руках у Никиты, Мятежный, обшаривший все кусты в поисках хоть малейшего намека на малого беса, который мог это сделать. Истомин, который чувствовал себя смутно виноватым. Одну из первых летних ночей хотелось забыть как страшный сон.