– Папочка.

Ее красивый папа мало походил на себя. Саша видела, как шевелятся его губы, и видела, как с каждым движением с лица сползает обожженная плоть, пока не проглянула ослепительно белая кость. Скоро начала чернеть и она. В пожаре не было места белому. Он тянул к ней черные руки, уменьшался с каждой секундой, сворачивался в огне, огонь не трогал Сашу. Огонь не пощадил никого, кроме нее. Саша видела, с каким трудом ворочался у него во рту черный язык, стремясь сложить одно-единственное имя:

– Са… шень… ка…

Саша видела, как за ним тянутся другие жуткие чернеющие мумии. Старая горничная. Старый Колокол, осыпающийся пеплом… Саша не видела маму. Саша бы не выдержала.

Я вернусь, я обязательно вернусь. Я найду способ. И в этот раз все будет правильно. Я вернусь домой. А там, где его нет, я отстрою его заново, и больше не будет призраков. Там будет тепло. И никому больше не будет больно.

Когда Сашин папа – непохожий на себя и жуткий – попытался обнять ее среди оглушительного треска и гула, Саша проснулась.

Не по-настоящему. Саша была не Сашей, и на секунду ей показалось это избавлением. Она стояла в парке, и если поднять глаза, то можно было увидеть красивое здание, красное, похожее на пряничный домик. Саша его любила. И девушка его любила. Девушка была фатально потеряна, девушка едва ли узнавала красный пряничный домик и едва ли помнила саму себя. Девушка уж точно не замечала зоркое Сашино присутствие в своей голове. Саша Озерская застыла прежде, чем начать биться. Иди. Ну же. Иди! Не стой здесь. Стоять нельзя! Не стой! Девушка ее не слышала. Саша знала это ощущение. И знала, чем оно закончится. Это случилось давным-давно, в начале лета. Саша не забыла. Ни на секунду не забывала. Иди, прошу тебя!

В этот момент они увидели третьего господина, Саша знала, что их было трое, даже если она пропустила появление первых двух. Она чувствовала их отпечатки по всему телу девушки, по всей ее душе, по туманному разуму. Он будто ждал девушку. Третий невысокий господин носил очки в золотой оправе и вертел в пальцах золотую монету. Он тоже был слеп. Его собака-поводырь мало походила на собаку, тоже отливала мертвым золотом и боялась золотого господина безумно.

– Простите, вы не подскажете, есть ли где-то второй выход из парка?

Молчи и иди дальше. Прошу тебя. Молчи и иди дальше.

Но девушка открыла рот, чтобы ответить, не помня ни вдохов, ни выдохов. И тогда золотой господин забрал ее дыхание.

Саша проснулась с криком. Скорее, крик проснулся раньше Саши. Отчаянный, какой-то птичий, какой угодно, но не человеческий.

Когда Саша Озерская открыла глаза, обступившие ее люди увидели только жидкое золото, готовое вот-вот потечь из глаз вместо слез.

Саша хотела их вспомнить, хотела их узнать: встревоженного и бледного Грина, мрачного и непривычно сдержанного Мятежного. Он что же, Грина от нее закрывал?

Но продолжала кричать и плакать, и огню не было конца, и дыхание не возвращалось. Ничего не возвращалось.

Саша с трудом вспомнила, что на дворе был август, и это было удивительное время. Непохожее на все, что обычно переживал Центр летом. Это была бесконечная гонка за призраком – призраками, которые сейчас выпили жизнь девушки в парке у красного пряничного дома. Саша вспомнила, как по ночам все чаще прокрадывалась к Грину в комнату или находила его в своей – и там не было огня, почти не было огня, зато было тепло, а воздуха если и не хватало, то это было приятно. Это был удивительный август, Саша вспомнила, как плакала Валли, когда они похоронили последнего в области банника, что-то важное уходило из этой истории. Что-то серьезное. И Саша с удивлением вспомнила голос Мятежного: «Мы попросим Москву прислать новых, вдруг получится восстановить народец». Это было страшное лето, когда по ночам заложные мертвецы принимались бродить по улицам. Мертвецы искали. Кого? Это было прекрасное лето, когда улыбки были будто неуместными и оттого совершенно неизбежными, Саше хотелось впечатать их в память, надолго, навсегда. Сохранить их хотя бы там.