Правда, интересная записушка.

В ней вся дурь человеческая, а может, весь ум, все двенадцать гармоний.

В ней яблоко Фурье, которое особенно нравилось Коляну – ну, никак его не угрызть!

Чего говорить, хорошая сумка.

Не так давно, правда, была у него не хуже – спортивная, с капустой, но ее пришлось бросить в Томске. Там же Колян бросил пушку. Осталась при Коляне только чужая записушка, да еще повезло – вырвался из Томска, сумел добраться до станции Тайга. Намертво залег у Саньки Березницкого, а это старый кореш, надежный, лось по жизни. Всегда занят, но все видит. Сегодня, например:

«Куда?»

«На свиданьице».

«А с кем?»

«А с Анькой».

«А кто такая?»

«А стерва одна».

Врал, конечно, да Санька и не думал верить.

А рыжий лох – уверенный, с уважением отметил Колян, морщась от головной боли. Хорошо держится, живет не за чертой бедности. Правда, никак не сидит на месте. То прошвырнется по перрону, то заглянет в зал ожидания. Наверное, не привык ждать. Даже странно, что такой уверенный лох шастает по вокзалу. Зачем он в Тайгу приезжал? Покупал что-нибудь?

Впрочем, это Коляну было все равно.

Главное, что рыжий лох хорошо прикинут.

Но, конечно, если б не Санька Березницкий, лось по жизни, старый кореш, лет семь назад (после досрочного освобождения) прочно обосновавшийся в доме умершей матери, Колян ни за что не выполз бы в город. Опасно, ох, опасно появляться ему на людях. Пусть никто не знает его на станции Тайга, все равно опасно. Почти полтора месяца просидел Колян у Саньки Березницкого, никуда не выползая из закрытого тесовым забором двора, а опасность не миновала, он всей шкурой чувствовал – не миновала. По-доброму, сидеть бы еще да сидеть, да бабки кончились.

Колян ухмыльнулся.

Сидеть – не бежать, одышка не мучает.

Если бы старый кореш не стал коситься, что вот, мол, жрать-пить все кончилось, Колян отсиживался бы за глухим забором. Как в той коммунистической фаланге, про которую вычитал в чужой записушке с золотым обрезом. Там, правда, не все было понятно написано, но так получалось, что коммунистическая фаланга это что-то вроде большой веселой общаги. Ешь вволю, пьешь вволю, стучишь на фортепьянах, лапаешь баб, а хочешь – землю паши. У Саньки Березницкого жизнь, конечно, сложней. Жила при нем малая собачка Зюзя, алкашка, вот и вся общага. Проснувшись, требовала хлебных корок, смоченных в пиве, а то в водке, во всем, паскуда, подражала хозяину.

А лето.

А тепло.

А времени свободного хоть завались.

Санькин дом на отшибе. Во дворе пахнет сладкой травой.

Забор глухой, высокий, с улицы во двор заглянуть не просто.

Вечером, когда прохладнее, когда не сильно досаждают комары, когда совсем не видно вблизи прохожих, можно искупаться в грязноватой запруде – поблизости. Но лучше просто валяться на траве и думать.

Думать Колян любил.

Когда тебе за тридцать, есть о чем подумать.

К тридцати годам у человека много скапливается материала для раздумий.

Хорошо думается о самых разных вещах, даже о таких, какие раньше в голову не приходили. Ну, скажем, о коммунистических фалангах. Или о всеобщем счастье. Или о жизни, в которой делай, что хочешь, всё в жилу и никто тебе не указ.

И Саньку интересно послушать.

Он нытик, но жизнь знает, просто не везет ему.

Первую ходку в зону Санька совершил случайно: за плохо вымытый железный ковшик. За колючку обычно садятся по делу, а Санька сел за плохо вымытый железный ковшик. Сварил ханку, а ковшик помыть не успел. Тут менты и нагрянули. Привет, мол, Санёк, как жизнь? Неужто хреново? Ничего, утешили, будет хуже, посуду вовремя мой, паскудник!

И вторую ходку Санька объяснял непрухой.