Она щелкнула пальцами. Гензель замер, уронив скалку себе на ногу. И даже не вздрогнул.

– У нас свои законы, – старуха размяла пальцы. На кончиках ногтей засветились зеленоватые огоньки. – Справедливые. Нерушимые. Неизбежные.

– Подожди, подруга, – Бру ухватила ее за рукав. – Кота подождать надо.

– Дождешься его, как же! Ежели у него загул начался – это надолго. Сами управимся.

Они запели. Слова были непонятные, но мотив пробирал до костей. И кости от него становились мягкими, как пластилин. Как глина.

Это было больно. Гретель кричала внутри сминаемого в кулаке чужой воли тела. И эхом отдавался в памяти крик госпожи Холле. Но ведь она не кричала! Гензель оглушил ее, прежде чем открыть печку и проложить из растопки дорожку к телу старухи…

Гензель тоже кричал. Но сестра его не слышала.

Боль длилась и длилась. А потом закончилась.

Две старухи, тяжело дыша, сидели на полу. Руки у обеих дрожали, губы посинели.

– Тошнит… – простонала Бру. – Говорила же, третий нужен, дура упрямая!.. Супротив обычая не попрешь…

– Будет третья… – Ядвига закрыла глаза, прислонившись к стене. – Кот не зря на эту Берту глаз положил. А нам все равно придется здесь задержаться. «Пряничный домик» пустовать не должен.

– Документы…

– Выправим документы. Чай, не впервой.

Они еще посидели. Под столом поскуливали в беспокойном сне два пекинеса. На бронзовых цепочках-ошейниках позвякивали именные бирки: «Гензель» и «Гретель».

– Собачий корм придется теперь покупать, – Бру поморщилась. – Дорогущий, небось.

– Зачем? – Ядвига ухмыльнулась. – Я так понимаю, запас соевого мяса на кухне имеется. Вот его и будут жрать. У нас этичное кафе, подруга.

– Ты это Коту скажи.

– А он пускай у своей зазнобы столуется.

– Все одно придется раскошелиться – мебель приличную купить. Или ты согласна каждый день на этот этичный пластик любоваться?

Ядвига обвела взглядом кафе. Вспомнила, как еще год назад здесь стояли деревянные столы на резных ножках и стулья с гнутыми спинками. Как уютно пахли хвоей обвитые красными лентами венки на стенах…

– Живы будем, все вернем.

– Не все…

– Не каркай! Мы за нее отомстили, как положено. Стало быть, вернется когда-нибудь.

Они замолчали. Метель за дверями разгулялась вовсю. В белых мазках налипшего на стекла снега старухам почудилось знакомое лицо. Госпожа Холле улыбнулась давним подругам. А потом ветер смел снег.

– Я думал, ты друг, а ты! Какие еще квадроберы?!

Бывший афганец настолько свирепо врезал дверью по косяку, что она чуть не отвалилась. Новенькая! Только установленная при ремонте!

– Да подожди ты! – заорал ему вслед другой дядька сопоставимых габаритов и возраста.

– Дай мне договорить! Я сейчас объясню все.

Только что чуть не испортивший казенное имущество бывший воин остановился на пороге и резко обернулся.

– Что ты мне еще решил сказать?!

– Да ты меня неправильно понял! Дослушай до конца, потом двери ломай!

И добавил, подойдя и прихрамывая на искусственную ногу:

– Я тоже обидеться могу в конце-то концов.

Через полчаса оба дядьки выходили через ту же, еле выжившую дверь в хорошем настроении.

– Тренером, говоришь, клуба по этой…бобровике?

И мужчины рассмеялись.

Тот, который бы директором только что почти из руин восстановленного ДК, ответил:

– Я ж говорю – твой вид спорта.

В зале остро пахло масляной краской, на свежепокрашенные и размеченые полы ложились яркие отсветы из окон. В углу были аккуратно сложены маты, в другом стояло в ряд аж три коня сразу, рядом был ринг и на стене уже висел плакат с боксером, призывающий побить спортивные рекорды. Стены коридоров украшали плакаты, призывавшие мыть руки перед едой и пользоваться огнетушителем во время пожара – а лифтом, соответственно, не пользоваться. В тренажорке рядом уже звенели блины, эхом отдаваясь во все углы зала, и кто-то басовито спрашивал, почему двухпудовую гирю после упражнений не отнесли на место. Или не оттащили…