Что я и сделал, и, не скрипни мой протез самым зловещим образом, когда я оперся коленом о кровать, все пошло бы дальше естественным образом, и я наставил бы Бою Стонтону рога – вполне им заслуженные. Но скрип заставил меня опомниться, я встал и сказал:

– Ну а теперь спи. Я загляну позднее и поговорю с Боем.

– Ты меня не любишь! – простонала Леола и снова ударилась в слезы.

Я поспешно выскочил из комнаты.

Ну конечно же, я ее не любил. Да и с какой бы стати? Последние десять лет я не испытывал к ней никаких чувств, кроме жалости. Я застелил себе кровать, и в ней не было места для Леолы. В одну из последних европейских поездок я провел уик-энд с Дианой и ее мужем в их восхитительном загородном доме вблизи Кентербери и получил огромное удовольствие. Я пережил свою юношескую любовь к Диане и уж, конечно, пережил все то, что когда-то испытывал к Леоле. Она была в горе, она жалела себя, но почему я должен был приносить себя в жертву этой жалости? Все предельно просто: она ошеломлена неверностью Боя, эмоциональная встряска обострила ее сексуальные аппетиты. Вполне возможно, что Бой не спал с ней с самого начала этих великосветских скандалов, завершившихся отречением, но почему я должен был приносить себя в жертву чьим-то нарушениям графика? Я тоже прогулялся, устроил себе еще один рождественский обед – в этот день принято объедаться – и вернулся в школу чуть позже девяти с намерением немного почитать.

Но не успел я ступить через порог, как истопник – единственный, кто остался в тот день на дежурстве, – исполнительно сообщил, что мне звонили и я должен срочно перезвонить Стонтонам, там что-то случилось.

К телефону подошла нянька. Она вернулась домой, увидела, что горничной, кухарки и буфетчика еще нет, и заглянула к миссис Стонтон, чтобы сказать спокойной ночи. Нашла ее в очень плохом состоянии. Нет, она не хотела бы объяснять по телефону. Да, она позвонила доктору, но это же рождественский вечер, прошел уже час, а его все нет. Не могу ли я срочно приехать? Да, это очень серьезно.

Чувствуя, что нянька близка к истерике, я сказал: «Сейчас» – и выскочил из дому. В рождественскую ночь такси не очень поймаешь, так что прошло не менее получаса, пока я добрался до Стонтонов. Взбежав по лестнице наверх, я бросился в спальню. Леола лежала на кровати, бледная как мел, ее запястья были замотаны марлей. Находившуюся тут же няньку била крупная дрожь.

– Посмотрите на это, – сказала она задыхаясь и указала на полуоткрытую дверь ванной.

В первый момент мне показалось, что ванна до половины налита кровью. Надо понимать, Леола взрезала себе вены на запястьях и легла помирать в теплую воду, по лучшей древнеримской моде. К счастью, она не слишком разбиралась в анатомии, а потому, как говорится, помереть не померла, только время провела.

Врач пришел вскоре после меня, довольно пьяный, но вполне толковый. Он похвалил няньку за правильно оказанную первую помощь, перевязал Леолины запястья наново, сделал ей какой-то укол и обещал зайти завтра.

Проводив врача до выхода, нянька сказала: «Я позвала вас из-за вот этого» – и протянула адресованный мне конверт. В конверте лежала записка следующего содержания:

Дура, дура и еще раз дура! Только о себе думает, а в какое положение ставит меня эта записка, так это ей наплевать. Вот умри она, как бы все это выглядело в глазах полиции? Да и теперь мало хорошего, конверт не заклеен, нянька наверняка прочитала. Я был в ярости на эту несчастную идиотку Леолу. Ну хоть бы Бою записку оставила! Нет, только мне, слава еще богу, что ничего у нее не получилось – да что и когда у нее получалось! – а то выглядел бы я настоящим чудовищем, хоть в зоопарк в клетку.