– Я пойду поставлю чайник, а вы пока… покурите.

– Может, мы вина лучше выпьем? Вы как, не возражаете? – Не дожидаясь возражений, он подхватил чемоданчик и стал выкладывать на стол… буханку черного хлеба! две плитки шоколада! колечко колбасы! бутылку вина! – Ниночка, вино хорошее, венгерское!

– У вас не чемодан, а скатерть-самобранка! – Колбасы она не ела сто лет, а вина не пила никогда в жизни. – Но у меня, к сожалению, нет рюмок. Если только из чашек?

Алексей Иванович ловко откупорил бутылку перочинным ножиком, разлил вино по чашечкам – по половинке, а у горе-хозяйки никак не получалось порезать колбасу тупым столовым ножом, которым давным-давно уже никто ничего не резал.

– Давайте-ка я?

Нарезав и колбасу, и хлеб, он красиво разложил кусочки на тарелке и весело протянул чашку:

– Выпьем, Ниночка, за нашу скорую победу?

От двух глотков сладкого, приятного на вкус вина к щекам прихлынула кровь и немножко закружилась голова.

– Чего же вы ничего не едите-то? Вы закусывайте, закусывайте! – Алексей Иванович торопливо пододвинул тарелку. Наломал целую плитку шоколада. Заметив осторожно отломанный кусочек хлеба, положил много-много колбасы на хлеб и протянул. Колбаса была сказочно вкусной, пахла, прямо как в детстве.

– А вы, Алексей Иванович?

Улыбнувшись своей необыкновенной ярко-белозубой улыбкой, он кинул в рот малюсенькую корочку хлеба и принялся весело жевать.

– Вы зовите меня Лёней. Ладно? Я так привык. Меня мать так звала.

– Хорошо.

– Ниночка, а вы, чего же, совсем одна здесь в квартире живете?

– Нет, конечно. Просто соседка каждый день работает в ночную. Мы с ней и не видимся почти что. А тетя Поля уехала к сыну. Он сейчас лежит в госпитале, в Смоленске.

– Это родственница ваша?

– Нет… можно сказать, моя бывшая няня.

– А родители-то ваши живы?

Добродушный Алексей Иванович расспрашивал с большим участием и, конечно же, не хотел довести до слез, напомнив о родителях, но ответить на его последний вопрос уже не было сил.

– Вы чего-то опять загрустили? – Придвинувшись вместе со стулом, он бережно взял за руку и попытался заглянуть в глаза. – Чего это с вами? Да вы никак плачете?

– Нет-нет, ничего!

– Ну, мне-то скажите, чего с вами?

– Простите меня, пожалуйста, но я ничего не могу с собой поделать! Все время хочется плакать! Потому что сегодня два года… как умерла моя мама. Простите меня!

Он не дал убежать – еще крепче сжал пальцы, притянул к себе.

– Это вы меня, дурака, простите, что я вас спросил. – Серые, с искорками, глаза были близко-близко. И было в них столько сострадания и теплоты, что руки как-то сами собой обняли его за шею. Такого доброго, большого, сильного.

– Если б вы знали… как невыносимо… как тяжело!

– Ниночка, Ниночка, не плачьте… не плачь… бедная ты моя… красивая моя…

3

Опять мела метель, и, выбежав из дверей Почтамта, она сразу увидела, как в вихре снежинок, стряхивая кожаной перчаткой снег с погон, прохаживается по тротуару статный военный с чемоданчиком в руке. Заметил – просиял, милый, и кинулся вверх по ступенькам:

– Ниночка! – Стал целовать, никого не стесняясь. – Ненаглядная моя!

– Ленечка, неудобно. Кругом люди.

– Имею полное право! Ты же моя жена! – Ленечка все-таки отстранился, но еще долго-долго смотрел в глаза, потом снова настойчиво обнял за плечи. – Нин, давай в ресторан пойдем, отметим нашу свадьбу?

– Ты прости, пожалуйста, но я не одета. Пойдем домой, хорошо?

– Есть, товарищ командир! – Конечно же, он сразу согласился, лукаво подмигнул, а она, кажется, густо покраснела.

Три сумасшедшие ночи они спали – почти что не спали – на полу, возле еле теплой батареи, потому что вдвоем с плотным Ленечкой никак не умещались на узкой кушетке за шкафом. Накидали на пол все, что было, извлекли и ветхие, потраченные молью пальто со дна бабушкиного сундука. Получилось на удивление удобно и мягко, но она все равно не могла сомкнуть глаз, взволнованная незнакомой близостью жаркого мужского тела, запахом табака, легким похрапыванием, и боялась пошевельнуться, чтобы не нарушить Ленечкин по-фронтовому чуткий сон.