И начал сбивчиво рассказывать о том, что произошло в школе.

– Да, Витька, ну и везёт же тебе с языком, уболтал учителя.

– Нет, – Витя обиделся, – я ничего не болтал. Я рассказывал то, что слышал от вас… Ну, может, малость прибавил…

А через пару дней учитель подарил ему медаль «За взятие Будапешта»:

– Береги её и расскажи детям и внукам, всем, кому сможешь, о войне, сохрани память о нас. А меня, лейтенанта, в Будапеште спас солдат, но я не знаю ни фамилии, ни имени его. Шёл бой. Жестокий бой. Потом искал его среди мёртвых, но не нашел…

И запомни, эта медаль не за освобождение Будапешта от немцев, а за взятие города. Венгры в большинстве были нацистами, мы уничтожали нацизм там, в Венгрии. Не забывай этого!

Витька Светлов шёл домой. По обеим сторонам улицы Победы тянулись к небу тополя, роняя серёжки с пухом. И тот кружился на земле, образуя пушистые воронки, которые время от времени поднимались вверх и вызывали чих, напоминая о приближении буйства зеленой листвы…

Диван стоял молча. Это был советской работы диван, достаточно обветшалый, с невзрачной обивкой, но еще прочный, повидавший многих людей, что пользовались им в разное время, и вот теперь он готовился к последнему своему переезду на мичуринский участок. Рабочие попытались его вынести целиком, но не смогли – и пришлось разбирать ветерана, отсоединяя спинку от самого ложа. Ему стало грустно оттого, что он теперь будет часто стоять один, в холоде, без людей, к которым привык за свои неполные двадцать. Подумать только, в далеком 1975 году его изготовили на Искитимской мебельной фабрике из дерева, которое привезли с далекого Нарымского края – из мест, откуда бежал когда-то Сталин и куда потом он же ссылал невинных, которые в основном повымерли, потомки кое-какие остались, работали, заготовляя лес и отправляя его на заводы и фабрики страны. Вот и его основа прибыла на мебельную фабрику, где прошла сортировку и сушку, обработку разными механизмами и соединение всякими шарнирами и шурупами. Обтянутый темно-коричневым гобеленом, он превратился в вожделенную, по советским меркам, вещь.

Он помнил, как раскачивался в вагоне по пути в город N, как было холодно и сыро. Помнил, как грубо его выпихнули из вагона, не в силах поднять громоздкую конструкцию. А потом он красовался в мебельном магазине «Весна коммунизма» во времена Лигачева, совсем недолго, так как его сразу же купили. Он помнит руки женщины, ласково прикасавшиеся к его гобелену и постукивание кулаком мужчины, которое отдавалось эхом где-то внутри. Он никогда не забудет первый день в малосемейке по улице Сибирской, когда, раздев его от упаковки, молодые супруги бросились друг на друга, проверяя его крепость, прыгая и ползая по нему, словно приемщицы ОТК на фабрике. Сначала ему было немного больно, но потом, со временем, ощущение тяжести стало привычным и даже необходимым.

Супруги иногда ссорились, но он великодушно примирял их, завлекая широтой своих объятий, и ему казалось, что именно он самый главный в доме, что он может все или почти все. Через какое-то время в доме появился ребенок – плод той страсти и любви, которым диван был невольным свидетелем. Гордость одолевала, когда он чувствовал на себе маленький комочек, тихо посапывающий и смешно причмокивающий. Иногда, пытаясь привлечь внимание хозяйки к маленькому человечку, начинавшему ежиться и подозрительно ворочаться, он начинал жалобно поскрипывать, стараясь предупредить раздражающие, мокрые пятна. Его же стали, смазывая и подкручивая шарниры, ругать. Ребенок рос, проверяя своими методами его на прочность, прыгая на нем и с него так долго и много, что иногда хотелось плакать. Но диван терпел, оправдывая свое предназначение. Приходили друзья семьи, и тогда ему было весело, сжиматься и распрямляться от их приседаний и вставаний. Он многое видел, но молчал, не вмешиваясь в чужую жизнь, лишь изредка ворчал, скрипя шарнирами. На нем появилась накидка, более светлая, чем он сам, потом подушки, которые грели не только хозяев, но и его.