Одна и та же рука, стало быть, и топила и поддерживала. Такой же, повторюсь, была эпоха. Стенд со злопыхательской газетой располагался возле техникумовского месткома, где мне, о чем я уже упоминал, дали путевку в роскошный санаторий. Но я о другом не упомянул – о том, что стоила она астрономических для нас с бабушкой денег: две тысячи восемьсот рублей. И что с нас не взяли ни копейки. И что никакой путевки мы даже не просили – сами дали. Дали двоечнику и полусироте, ничем не заслужившему столь щедрую милость государства. Того самого государства, которое, спасая заболевшего чахоткой шалопая, в то же самое время било смертным боем великого поэта.

Я отнюдь не апологет «Доктора Живаго», о чем публично заявил в 1988 году, когда роман был напечатан, наконец, там, где и мечтал видеть его автор: в «Новом мире». «Литературная газета» устроила «Круглый стол» по этому поводу, я в нем участвовал, и сказал все, что думаю об этой книге.

Согласившись с академиком Лихачевым, что «Доктор Живаго» – никакой не роман, а род автобиографии, не совпадающей по своей внешней событийной канве с реальной жизнью автора, я все-таки задался вопросом: а зачем эти выдуманные события? Зачем вымышленный герой? Неужто и впрямь затем, что, по мнению Лихачева, читатель в такого подставного героя «поверит быстрее, чем в автора». Сомневаюсь. Именно в беллетризации духовной автобиографии видится мне изначальный стратегический просчет автора. Мыслимо ли представить «Былое и думы», написанное в форме романа, да еще от третьего лица? Мыслимо ли представить в таком виде гетевскую «Поэзию и правду», если уж брать немецкую традицию, столь близкую нашему поэту.

Мне, естественно, возражали, причем возражали резко и аргументировано, на той же газетной странице, но мог ли кто-либо публично возразить автору дешевенького каламбура, рифмовавшего фамилию седовласого поэта с названием овощной культуры? Михалков, когда этого требовала политическая конъюнктура, бил без промаха и, главное, без малейшего риска нарваться на ответный удар. Силу и коварство его длинной (в прямом и переносном смысле слова) руки я познал на собственной шкуре.

Произошло это в среду 13 февраля 1980 года в Союзе писателей России. Обсуждали «Крокодил», конкретно – два последних номера. Это были тематические номера: детский и новогодний. Главный редактор Евгений Дубровин отдал их мне, как говорится, на откуп, и теперь я должен был держать ответ за безыдейность, грех тяжкий. Уже дышащая на ладан советская империя покоилась на трех китах: идее, страхе и невежестве.

Ярлык «безыдейность» прилепил бдительный Михалков, тогдашний руководитель российского Союза. Вальяжный, в кожаной куртке, он ненадолго вышел из своего помпезного кабинета, когда все уже собрались и несколько минут благовоспитанно прождали. Слегка заикаясь, что придавало ему особый шарм, произнес короткую обличительную речь, предупредил, чтобы все говорилось под стенограмму (а стенограмма шла известно куда) и удалился восвояси. Сказал «Фас!» – и шавки бросились.

Главным цепным псом был классик советской сатиры Леонид Ленч – позже я выведу его в романе «Лот из Содома» под именем Винч. И оба номера журнала топтал, где не нашлось места для разоблачения врагов социализма, и меня конкретно – как автора невинного стишка про голубого щенка. Советские дети, мол, должны думать об овчарках, что охраняют наши границы, а тут подсовывают какого-то щенка, да еще двусмысленно голубого.

В тот же год я ушел из «Крокодила». Не выгнали – сам ушел. Приближались новые времена, скоро они наступили, но Сергей Владимирович Михалков не потерялся в них. Его творческая деятельность не закончилась новым вариантом гимна. В 2005 году он, теперь уже глава Международного сообщества писательских союзов, выступил в «Литературной газете» с большой статьей, где обрушился на своего заместителя. Недвижимость не поделили – оставшуюся после крушения империи писательскую недвижимость, а это доллары, много долларов, и автор простоватого и бескорыстного «Дяди Степы» оперировал ими со знанием дела. Все правильно! Бывшая социалистическая держава вступила в эпоху капитализма, и ее несгибаемый знаменосец – тоже.