– Так кто же она, твоя милая? Я ведь никому не проболтаюсь…

Бондарь, который мог бы забыть о себе, но ни на минуту не забывал о той, что любил, сказал напрямик, постукивая по дну бочки:

– За ней недалеко ходить. Здешняя горничная О-Сэн. Да что там, когда сто раз уже слал ей весточку, а ответа нет!

При этом он чуть не плакал.

Бабка кивнула.

– Хранительница колодца тебе ни к чему. Наведу переправу через Хоригаву и добуду тебе твою милую. Вот и рассею твои думки.

И так она это легко сказала, что бондарь даже растерялся.

– В наше время деньги правят людьми! – сказал он. – Но если тебе нужны деньги – при всем желании ничего не могу сделать. Будь они у меня, разве я поскупился бы? Вот, пожалуй, подарить тебе бумажное платье к Новому году; узор, как водится, по твоему желанию. К празднику Бон – кусок беленого холста из Нары, так, среднего сорта… я все выложил начистоту и прошу тебя уладить дело.

– У тебя, видно, страсть впереди идет и любовь за собой ведет. Мой интерес – не в деньгах, – сказала старуха. – Как внушить ей любовь – вот в чем штука! За мою долгую жизнь я оказала услуги не одной тысяче людей, и такого случая не было, чтобы я оплошала. Еще до праздника хризантем сведу тебя с ней.

Тут бондарь еще больше загорелся, словно костер, в который топлива подбросили.

– Бабуся! Уж дрова-то, чтобы варить чай, всю вашу жизнь будете получать от нас!

Ну не смешно ли? Чуть дело коснется любви – горы наобещают. И это в нашем бренном мире, где человек сегодня жив, а завтра – нет его!

Есть в Тэмме семь чудес. Это касаби – огоньки, что появляются перед храмом Дайкёдзи; безрукий младенец из Симмэй; отпетая грешница из Сонэдзаки; веревка для висельников из Одиннадцатого квартала; плачущий бонза из Кавасаки; смеющаяся кошка с улицы Икэдамати; обуглившийся ствол дерева с соловьиным гнездом. И все это – проделки старых лис и барсуков.

Но самое страшное, что есть на свете, – это человек, ставший оборотнем и отнимающий у людей жизнь. Да, черна душа человеческая!

Это было в июле, двадцать восьмого дня. Настала глубокая ночь. Уже погасли фонари под карнизами; уже и плясуны, что кричали до хрипоты и плясали напропалую, прощаясь с праздником, разошлись по домам. Сон одолел даже собак на перекрестках. И в этот-то час та самая озорная бабка, к которой обратился со своей просьбой бондарь, высмотрела, что в главном флигеле дома, где служила О-Сэн, ворота еще приоткрыты. Она ввалилась в дом, с грохотом задвинула за собой двери да так и растянулась на кухне.

– Сюда! На помощь! Страх-то какой! Воды дайте!

Голос ее прерывался, казалось, вот-вот она испустит дух. Однако, видя, что она еще подавала признаки жизни, стали ее окликать, попытались привести в чувство, и она сразу очнулась.

Все, начиная с жены хозяина и госпожи – старой хозяйки, принялись расспрашивать: что с нею случилось и что так ее напугало? И вот что она рассказала.

– Не пристало мне, старой, разгуливать по ночам, но нынче с вечера не спалось мне, встала я и пошла посмотреть на танцы. Возле дома господина Набэсимы запевали песни, как это делают Донэн и Дзимбэ – те, что в Киото. Исполняли и ямакудоки, и мацудзукуси, – вот и я послушала с удовольствием, а потом пробралась через толпу мужчин вперед и стала смотреть, закрывшись веером. Но людей и в темноте не проведешь – им в старухе мало толку. Уж я надела на белое платье черный пояс и повязала его по-модному, ну хоть бы на смех кто-нибудь увязался! Не зря говорят: женщина в цене – пока молода!

Вспомнила я былое и вот иду домой пригорюнясь. Совсем уж была близко от ваших ворот, как вдруг догнал меня какой-то мужчина-красавец лет двадцати пяти и стал говорить: «Одолела меня любовь, и теперь мне приходит от нее конец. Еще день-другой осталось мне жить на этом свете – вот как бессердечна горничная О-Сэн! Но мое чувство крепко во мне сидит. Не пройдет и неделя после моей смерти, как я всех в этом доме поубиваю!»